• реформы императора Петра Первого
• император Петр Ι
• ПетрВеликий
• изменения в государственном управлении России
• самодержавный абсолютизм

Петр Ι и дихотомия русского имперского бытия[1]

Подлинный смысл преобразований императора Петра Великого

А.Н. Боханов, доктор исторических наук (+2019

ЧАСТЬ 3

Государство начало преподноситься как самодовлеющая и самоценная историческая субстанция, а «дело Государя» заменялось «государственным делом». Причем любое уклонение от защиты интересов его признавалось преступлением, достойным смерти. Петровский указ от 24 апреля 1713года устанавливал жесточайшее наказание «вредителям государственного интереса»: «Сказать во всем Государстве ( дабы неведением никто не отговаривался), что все преступники и повредители интересов государственных с вымыслу, кроме простоты какой, таких без всякой пощады казнить смертию, деревни и животные брать, а ежели кто пощадит, тот сам казнен будет».[1] Особым указом от 23 октября 1713 года подданные поощрялись доносить лично «его Царскому Величеству» о «преступниках и повредителях интересов Государства», за что им полагалось вознаграждением в виде движимого и недвижимого имущества «повредителей».[2]

Что такое «интересы государственные» , в законе не разъясняется. Из контекста же всего петровского законодательного творчества следовало, что это – «воля Государя», которую напрямую не корреллировалась с сакральным заданием, адресованным христианскому правителю. Теперь государственный закон в первую очередь не охранял больше достоинство Церкви и ее пастырей, как то было при Алексее Михайловиче. Отныне только отвлеченный «интерес государственный» становился самоценной приоритетной заботой Законодателя.

Конечно, Петра Алексеевича нельзя назвать примитивным «атеистом на Троне», как его иногда обозначают. Он был слишком умным и, так сказать, масштабным; для этого он был «слишком русским». Во всяком случае, он прекрасно понимал то первейшее значение, которое имело Православие в жизни его подданных. Он не отвергал Бога. Мало того: силой своего беспощадного закона он оберегал Имя Божие, Имя Пресвятой Богородицы от возможных оскорблений и поношений. За подобные деяния по петровскому указу полагалась смертная казнь – «отсечение главы». В его «Воинских артикулах», увидевших свет в 1716году, об этом говорится со всей определенностью.

Одновременно с этим Петру, любившему различные «регламенты», потребовалось сформулировать и верховные властные прерогативы, ему принадлежавшие. Так впервые в русской истории появилась формула, определяющаяся формальной юридической категорией, «письменным словом», права Самодержца. «Его Величество – говорилось в «Артикулах», - есть самовластный Монарх, который никому на свете ответу дать не должен: но силу и власть имеет свои Государства и земли, яко Христианский Государь», по своей воле и благомнению управлять.[3] Формулировка эта была явно неудачной; она не проясняет источник «самовластной» прерогативы, а само это выражение подменяло самодержавное определение монаршей власти. Ведь понятие «самовластье» и «самодержавие» хотя и можно поставить в один семантический ряд, но в семиотическом, историко-духовном значении это два разнозначимые величины.

Петр заявлял себя Монархом, властные права которого безбрежны, абсолютны. Верховная власть транформировалась из «самодержавной» в «абсолютную». При коституировании царекратической идеи в XVI веке смысловые акценты были иными. Как заявлял Иоанн Грозный в письме князю А. М. Курбскому в 1564году, «Русская земля держится Божьим милосердием, и милостью Пречистой Богородицы, и молитвами все святых, и благомнением наших родителей, и, наконец, нами, своими государями…».[4] Прошло сто пятьдесят лет, и родилось новое самосознание Сюзерена4 только воля правителя, его «благомнение», которое можно трактовать как угодно, является содержанием верховной власти.

В своем отторжении от прошлого, отвержении традиции Петр руководствовался намерением укрепить и власть, и Россию. Идеологическое оправдание этому стремлению он находил в историческом опыте Империи Ромеев (Византии), но брал оттуда только то, что ему представлялось наиболее показательным, - отрицательный пример. В 1701гожу Монарх писал: «Когда греческие Императоры, покинув свое звание, ханжить начали, а паче их жены, тогда некоторые плуты к оным подошли и монастыри уже в самих городах строить испросили и женежные помочи требовали: еще же горше, яко не трудитися, но трудами других туне питаться восхотели, к чему императоры весьма склонны явились и великую честь погибели самим себе и народу стяжали, - на одном канале от Черного моря до Царягорода на 30 верст с 300 монастырей было, - и так как от прочаго неосмотрения так и от сего в такое бедство пришли: когда турки осадили Царьгогод, ниже 6000 человек воинов сыскать могли. Сия гангрена и у нас зело было распространяться начала под защищением единовластников церковных».[5] Никогда еще в русской истории правитель «милостью Божией»так нелицеприятно не отзывался о священстве, но особенно о монашествующих, о которых Иоанн Грозный, вслед за преподобным Феодором Студитом (759-826), говорил: «Свет инокам – ангелы, свет мирянам - иноки».[6] Царь Петр не видел такого света, что свидетельствовало о том, что духовной природы Церкви и смысла монашеского служения он не ощущал и не понимал. Как очень точно выразился историк Церкви, религиозность Царя была «рассудочной».[7]

По поводу «нестроений», «нарушений» и «отступлений» от строго монастырского благочиния всегда на Руси много говорили и замечательные православные пастыри, и даже церковные соборы. Обнажая болезни, все они были озабочены очищением монастырской братии от язв земного мира. Никто не ставил под сомнение необходимость самого монашеского служения, фокусировавшего попытку христианской души на земле, в максимально возможной степени, воплотить Евангельское наставление, разъясненное Апостолами и Отцами Церкви. В Послании святого апостола Павла к Римлянам говорится, что «помышления плотские суть смерть, а помышления духовные – жизнь и мир. Потому что плотские помышления суть вражда против Бога; ибо закону Божию не покоряются, да и не могут. Посему живущие по плоти Богу угодить не могут»; «Ибо, если вы живете по плоти, то умрете, а если духом умерщвляете дела плотские, т живы будете» (Рим: 6-8, 13).

Монастырская обитель – образец воплощения на земле Града Небесного, монашеское послушание – всеохватное служение Евангельской Истине.

Царь же Петр Алексеевич видел лишь внешние, земные контуры и некоторые нелицеприятные повседневные формы, расценивая монастырь и монашество как определенную общественную организацию. И только. Он не воспринимал их высокого духовного предназначения, потому что они и представлялись ему ненужными, так как казались бесполезными.

Специально изучавший религиозные пристрастия первого русского Императора известный славянофил Ю. Ф. Самарин (1819-1876) обоснованно заключал: «Петр Великий понял религию только с нравственной стороны, насколько она нужна для государства, и в этом выразилась его исключительность, его протестантская односторонность. Со своей точки зрения он не понимал, что такое Церковь, он просто ее не видел; ибо сфера ее выше сферы практической, и потому он поступал, как будто бы ее не было… Петр Великий не мог понять монашества. Прямой пользы от него не было, и долго он недоумевал, какое место ему дать в государстве и не лучше ли отменить его совершенно».[8]

Для оценки духовного облика Царя-Императора чрезвычайно важную роль играет то, как он понимал царекратическую самодержавную идею. В XVII веке из трех исконных ипостасей самодержавности две проявлялись как суверенные: политическая независимость монарха вовне и внутри государства. В этот век единодержавия прерогатива являлась исторической очевидностью, и не только в образе Царя, как фигуры полностью независимой в пантеоне мировых правителей. Подобным же образом Московский Царь являл себя и по отношению к своим подданным. Наличие Боярской думы и земских соборов принципиально не ущемляло нераздельную функцию монарха, который всегда оставался если не фактически, то теоретически выше положений и решений государственных институтов. Все определялось его «доброй волей», «царским помышлением».

«Воля монаршая» же так или иначе, но обуславливалась не только природными данными определенного лица, но и характером и степенью его благочестия. Здесь как раз и проявлялась третья ипостась самодержавности, воплощавшая вассалитет Царя земного по отношению к Царю Небесному. Речь шла не только и не столько о публично-ритуальных формах выражения зависимости. Царское миропонимание и индивидуально-духовное бытование всегда существовали нераздельно. Причем вторая составляющая часто и являлась доминантой.

При Петре Алексеевиче начался принципиальный, глубочайший разлад между физическим и метафизическим мирами. Традиционное русское миросозерцание теряло свою цельность и универсальность. Имея в виду Петра и его окружение, ученый-богослов очень тонко заметил, что общество это, не отрекаясь от веры и Церкви, «отреклось от образа жизни, к которому звала Церковь, в поклонении которому она старалась, поелику возможно, удержать все общество в целом».[9]

Вряд ли можно утверждать, что до Петра Ι «образ жизни» и «образ правления» царских особ всегда находились в гармоничном единении и отвечали Христианскому Завету. Однако трудно спорить с тем, что именно при Петре Алексеевиче богоугодная жизнь перестала служить жизненным ориентиром для Монарха, а исходная православная интенция – в русском выражении «истина», «правда» - мало что стала определять в делах государственных. Состояние христианского катарсиса («духочищения») начинает уходить из высших кругов в социальную толщу. Петр фактически перестал быть Самодержавным Царем, утвердив себя в роли светского неограниченного монарха.. Царское Самодержавие при нем приобрело облик западноевропейского абсолютизма.

Продолжение следует

• Император Петр Великий
• преобразования императора Петра Ι
• западничество
• оценка преобразований Перта Ι

Петр Ι и дихотомия русского имперского бытия[1]

Подлинный смысл преобразований императора Петра Великого

А.Н. Боханов, доктор исторических наук (+2019)

ЧАСТЬ Ι

Фигура Петра Ι (1672-1725) – символ грандиозного культурно-духовного перелома, пережитого Русью-Россией в конце 17- начале 18 века. Само его воцарение было сопряжено со сложной династической диспозицией, ставшей как бы печальным предзнаменованием последующего драматического хода событий.

После кончины в 1676г. царя Алексея Михайловича престол Московского Царства перешел к его старшему сыну Феодору Алексеевичу (1661-1682), который наследников не оставил. В 1682 году Царем становится сын Алексея Михайловича от первого брака (1648г) с Марией Милославской (1626-1669) Иоанн (1666-1696). Одновременно с «младшим Царем» был провозглашен сын Алексея Михайловича от второго брака (1671) с Натальей Нарышкиной (1651-1694) Петр. Ввиду «умственной недостаточности» Иоанна и молодости Петра фактической правительницей в государстве оказалась четвертая дочь Алексея Михайловича от первого брака Софья (1657-1704).

Эта шаткая властная композиция, сочиненная двумя семейными кланами – Милославских и Нарышкиных, не могла существовать долго. В 1689 году скрытое противостояние семейно-боярских группировок вылилось в открытый конфликт, в результате которого власть Софьи была свергнута, а сама она заточена в монастыре. Сокрушив правление сводной сестры и расправившись со стрельцами в августе-сентябре 1689г., клан Нарышкиных делает Петра по существу повелителем России. К тому времени ему минуло семнадцать лет. После смерти в 1696 году сводного брата Иоанна Петр Алексеевич сделался единственным правителем.

Петр Ι еще при жизни удостоился звания «Великий». Такое определение сохранилось в памяти потомков и на страницах исторических сочинений как титул-признание небывалых заслуг. Когда в возрасте пятидесяти трех лет Петр Ιв 1725 году покинул земной мир, то Россия являлась во многих отношениях совершенно другой страной, чем та, в которой он появился на свет. В этой невероятной трансформации, в этом вселенском перевороте личная роль  Царя-Императора неоспоримы. Петр Ι – исторический пример того, когда один человек, наделенный волей и властью, может изменить обычный ход событий, стать воистину «творцом истории». Признание этого постулата нуждается в смысловом пояснении.

Каждое подобное явление возможно лишь в определенный момент истории – совокупности обстоятельств и причин времени, при которых данный «творец истории» и может реализоваться, а личностное начало становится эпонимом определенных эпох. Константин Великий, Карл Великий, Чингисхан, Тимур (Тамерлан), Иоанн Грозный, Наполеон, Сталин – это больше чем имена правителей и полководцев. Это персонифицированные знаки истории, облик которой эти фигуры во многом и определяли. То же самое касается и понятия «эпоха Петра Первого». Это время исторического прорыва, прерыва, поворота, переворота – определения сами по себе тут не важны. Одно не подлежит сомнению: правление Петра Алексеевича оказалось судьбоносным в истории России.

Относительно Петра Алексеевича ведутся давние дискуссии, выходящие далеко за пределы собственно историографии и носящие историософский характер. Даже авторы, не склонные идеализировать личность самого монарха, загипнотизированы грандиозностью свершений «дел Петра» и уверенно говорят об их благотворности. «Военные, хозяйственные, дисциплинарные и прочие преобразования к концу 17 столетия были необходимы, ибо без них Россия разделила бы судьбу Индии, превратилась в колонию Британской Империи». Тезис о государственно-спасительной миссии – исходный и камертоновый в оценках и суждениях по поводу неизбежности, важности, востребованности петровских преобразований.

Конечно, не все прямо заявляют, что не явись этот Царь, Россия бы разделила «участь Индии». Но мало кто оспаривает старый умозренческий тезис: без Петра России юыла бы уготована жалкая историческая судьба. Такая констатация кажется аксиоматичной. Но ее бесспорность лишь в том, что она не поддается эмпирической проверке, а потому настолько же репрезентативна, насколько и спекулятивна. Если же отрешиться от мировоззренческих предпосылок, то ясно одно: никакое иностранное закабаление России не грозило; в мире просто не имелось силы, способной осуществлять в тот период подобное предприятие. Дело тут совсем не в географической обширности страны, что само по себе создавало неразрешимые проблемы для любого потенциального захватчика, а в духовной крепости Руси. Даже татаро-монголы, разорив и покорив Русь, не сумели ее одолеть. Что же говорить о Московском Царстве, духовная сила которого было несоизмеримо выше. И самое печальное, что ощутимый удар этой силе нанес не внешний враг, а Русский Царь. В этом отношении Петр Ι – национально-духовная катастрофа в истории России.

Как было давно замечено, в положительной оценке Петра Ι сходились совершенно разные люди: от Екатерины ΙΙ и Вольтера до Карла Маркса и русских революционеров.[2] Все они приветствовали главное дело правителя Руси _ разрушение Московского Царства, Третьего Рима, на место которого теперь выдвигается цивилизационный фетиш, а по сути – Рим Первый, языческий. Православный Святорусский идеал подменялся и заменялся секулярной идеей «Великой России». Понятия «смысл жизни» и «цель жизни» наполнялись светским, внецерковным смыслом; содержательная обусловленность их начала терять сакральную ориентированность и надмирную устремленность.

В сознании власть имущих место Святой Руси начали подменять категории иногь порядка: «»польза Отечества, «величие империи», «слава России». Наверное, красочней всего эта идейная переориентация запечатлелась в великолепной фразе Петра Ι в день Полтавского сражения, которая позже была увековечена на памятнике-кресте: «…а о Петре ведайте, что жизнь ему не дорога, лишь бы жила Россия. Благочестие , слава и благосостояние ее».[3] Понятие «благочестие» в указанном наставлении можно воспринимать по-разному, в том числе и в смысле, весьма далеком от подлинного понимания благочестия именно как богопочитания. Фактически же при Петре Ι благочестие перестает выступать в качестве высшего и универсального небесного управленческого предначертания, теряет значение непререкаемого поведенческого эталона, отодвигаясь в область частного, индивидуального дела.

Петровская Россия, или, как ее иронически называли славянофилы с подачи пресловутого маркиза де Кюстина, - «имперские фасады», выростила поколения людей, не знавших и не чувствовавших, что за этими «фасадами» может скрываться что-то, дойтойное внимания. Русский исторический опыт был предан долгому забвению, а все привычки, нормы, эталоны начали черпаться извне – «из Европы». Как точно выразился Н. М. Карамзин, с Петра «мы стали гражданами мира, но перестали быть, в некоторых случаях, гражданами России».

Россия не просто стала «учиться» у Запада;  сама полезность «учения» не может подлежать сомнению. Она начала заимствовать, перенимать, копировать, часто без всякого разбора и без всякой критической оценки, не только технические, технологические, цивилизационные новации, но и весь строй культурной жизни. Государственная власть, а в широком смысле весь монархический истеблишмент, формировались теперь под знаком западноцентрических координат. Потому уже в 18 веке многие были искренне уверены, что «настоящая история» России начинается именно с Петра Ι и его пресловутого «окна в Европу».

Когда в 19 веке заявила о себе русская интеллигенция, с самого своего начала настроенная крайне негативно уже по отношению к «фасадам», то в этом проявился великий исторический парадокс. По сути дела, дети «гнезда Петрова», славословя «отца», задыхались «от возмущения»  по поводу его творения. Замечательно это органическое противоречие западнического сознания прокомментировал известный почвенник И. С. Аксаков (1823-1886). «В России, - писал он в 1865году, - торжество бюрократизма начинается для нас с Петра Ι, с того знаменитого переворота, к числу поклонников которого принадлежат именно наши противники! Они в наивности своей и не подозревают, что поклонение Петру есть поклонение тому самому началу, на которое они теперь, с такою простодушною яростью, нападают!»[4]

Можно бесконечно вести схоластические споры о соотношении «зерна» и «растения», об их обусловленности и несхожести, приводить доводы в пользу умозаключений об «искажении» первоначального «проекта», но факт остается фактом: чиновно-дворянская Империя была продуктом замысла Петра Алексеевича. Замысел этот красочно сформулировал Н. М. Карамзин, заметивший, что «пылкий Монарх с разгоряченным воображением, увидев Европу, захотел сделать Россию Голландией».[5]

Очень резкую и чрезвычайно точную характеристику Петра и его эпохи дал А. И. Герцен (1812-1870): «Около Петра собирается куча голи дворянской, не помнящей родства, иностранцев, не помнящих родины, денщиков и сержантов в пересыпочку со старыми боярскими детьми и вечными интригами, ползающими у ног всякой власти и пользующимися всякими милостями. Круг этот растет и умножается быстро, давая всюду свои чужеядные побеги».[6]

Отношение к Петру – давний разделительный мировоззренческий ориентир. По сути дела здесь – исходный фокус всех идеологических противостояний XIX – XX веков. Восторги и безусловное одобрение дел Петровых – верный признак европоцентричного, западнического, дерусифицированного сознания. Сомнения, критические оценки – знак принадлежности к противоположному мировоззренческому течению – славянофильскому, почвенническому. Русофильскому; определения тут не важны.

В связи с этим уместно уточнить один принципиальный момент; «отношение к Петру» не есть оценочное восприятие личности, морального облика Царя-Преобразователя. Здесь как раз особых разногласий нет. Редко кто отваживается возносить человеческие качества этого правителя. Противостояния начинаются при оценке исторического вектора движения России, который своей властной своей рукой установил и затвердил Петр Ι. Здесь морализаторство, столь типичное для отечественной историографии, теряет эту родовую черту.

Петр Алексеевич не «деспот», «тиран», «убийца», как сплошь и рядом пишут, например, об Иване Грозном, а – преобразователь, «царь плотник», «победитель», «просветитель». Понятно почему он повел Русь «учиться у Запада».Но такая формула не раскрывает существа произошедшего. Ведь он, как справедливо заметил один из «отцов славянофильства» И. В Киреевский (1806-1856), - разрушитель русского».[7] За такое «великое дело» вестернизированная мысль прощает своему любимому герою его очевидный аморализм. За насильственную «европеизацию» его неизменно горячо и превозносили русские западники, при том что они никогда не понимали и не чувствовали, что такое «русскость». Как афористично выразился В. О. Ключевский, «Петр Ι  делал историю, но не понимая ее».[8]

Продолжение следует

• Император Петр Великий
• В. С. Соловьев и его оценка Петра Ι
• Церковь император Петр Ι

Петр Ι и дихотомия русского имперского бытия[1]

Подлинный смысл преобразований императора Петра Великого

А.Н. Боханов, доктор исторических наук (+2019)

ЧАСТЬ 2

Замечательно полно подобный феномен выразил философ В. С, Соловьев (1853-1900). В своем широко известном эссе «Русская идея», опубликованном первый раз на французском языке в Париже в 1888году, он писал о заслугах Первого Императора: «отбросив слепой национализм, проникнутый просвещенным патриотизмом, видящим истинные потребности своего народа, он не останавливается ни перед чем, чтобы внести, хотя бы насильственно, в Россию ту цивилизацию, которую она презирала, но которая была ей необходима; он не только призывает эту чуждую цивилизацию, как могучий покровитель, но сам идет к ней, как смиренный служитель и прилежный ученик; и, несмотря на круглые недочеты в его характере, как частного лица, он до конца являет достойный удивления пример преданности долгу и гражданской доблести».[1]

Оценка В. С. Соловьевым Императора Петра – панегирическая вершина; приведенный пассах – одна из граней ее. Хотя даже и здесь невозможно не заметить внутренних противоречий. Они не есть результат незнания, исторического невежества. Соловьев – один из самых ярких русских интеллектуалов, по мощи интеллекта и кругозора с ним мало кого можно сравнить. Он прекрасно знал фактуру русской истории – и потому, что окончил историко-филологический факультет, и потому, что был сыном выдающегося историка С. М. Соловьева. Ему была известна и эмпирическая история Церкви, от самых ранних фаз ее земного явления до того состояния, в котором она находилась во второй половине ΧΙΧ века. Осведомлен он был и о церковных расколах, об их внешних причинах и поводах, приведших к конфессиональной распещренности Христианства, видя в том тяжелый недуг Церкви. Для «излечения», для воплощения в жизнь идеи «христианского всеединства», философ призывал Россию к «национальному самоотречению».

В своей историософской конструкции образ Петра В. С, Соловьев уподоблял святому Владимиру, который тоже «насильно» ввел на Руси Христианство, открыв людям «истинной веры». По мысли философа, благодаря Петру Первому Россия опять совершила подобный акт самопожертвования, но теперь уже во имя « света цивилизации». Он призывал продолжить дело этих великих героев русской истории и еще раз отречься от себя. Правда, философ не уточнял, что «европейская цивилизация» на практике означала «буржуазную цивилизацию», при которой властвовали личный интерес, своекорыстный расчет, торжество частного «я» над общим «мы». Этого никогда не было и не могло быть в условиях той «христианской цивилизации», которую созиждело на Руси Православие и начало которой положил равноапостольный князь Владимир Святославович. Для Соловьева же Православие – всего лишь религия «национальная», «племенная», и, чтобы «влиться в общемировой поток истории», Россия и должна отбросить свою «национальную замкнутость».

Историософия В. С, Соловьева выразительно показывает, что даже самый представительный интеллектуальный багаж, если он не сопряжен с искренним православным чувством, открыть никакого «смысла» в русской истории не в состоянии. Без Праволсавия и вне Православия отнология русской истории закрыта для постижения. Она – не в установлениях, не в учреждениях, вообще не в социальной действительности, где ее обычно искала секулярная историческая наука. Она надмирна, метафизична и в этом своем космологическом измерении недоступна рациоаналистическому постижению.

В энциклопедических изданиях В. С. Соловьева аттестуют по-разному: философом, богословом, христианским богословом, мыслителем, но никто и никогда не сопрягал его творчество с Православием. Подобной сущностной корреляции никогда не существовала. И не столь важно, принял ли философ перед смертью Причастие по православного обряду или нет. Если обрядово он и не порвал с Православием, он никогда не чувствовал себя православным, и о том свидетельствует все его творческое наследие. Он не высказывал почитания вере предков, а потому, как заметил И.С. Аксаков, «у него не было и любви к России».[2]

В одном историософском пункте позиция В. С. Соловьева является бесспорной: Петр Ι действительно насильственно насаждал «европейскую цивилизацию». Правда, при этом обычно не принято поднимать вопроса о цене преобразований, которая, среди прочего, выражалась и в бесчисленном количестве загубленных человеческих жизней. За время правления Петра Ι, за неполные тридцать лет, население России, по разным оценкам, уменьшилось от 20 до 40 %.[3] Кстати сказать, за сорок лет безраздельного правления  «кровавого тирана» Иоанна Грозного численность населения в подвластной ему Московии увеличилась почти вдвое.[4]

Все «материалисты», «прогрессисты», «эволюционисты» тут как в оцепенении. Хотя давно уже установлено, что эпоха Петра Великого – пик государственного насилия, в том числе и в применении смертной казни.[5] Никто даже приблизительно не установил количество погибших «во славу преобразований». Однако правда состоит в том, что никто из «русских европейцев» и не проявлял желания такие потери считать. В других случаях «математические выкладки» и «статистические показатели» - излюбленный прием при доказательстве «русской отсталости». Здесь же статистика замолкает.

Сам Петр, его клевреты и многочисленные симпатизанты трактовали человеческие потери, связанные с военными кампаниями Преобразователя, как и многочисленными казнями неугодных, как неизбежные жертвоприношения на петровский «алтарь Отечества». Метафорически злодеяния Царя-Императора так часто воспринимаются до сих пор. Но при этом почему-то не возникает вопроса: что же, до Петра на Руси не существовало «алтаря Отечества»?  Конечно же, он наличествовал. Только тогда «алтарь Отечества» и церковный алтарь значили одно и то же. И лишь с Петра они стали существовать и восприниматься раздельно.

В один исторический миг на Руси все чуждое начало признаваться властью своим, а все исконное в одночасье стало третироваться как негодное. Это явилось потрясением национально-религиозного сознания. Историк Церкви, в целом весьма высоко оценивавший «петровскую революцию», вынужден был признать, что «все преобразования Царя были проникнуты духом секуляризации, который поколебал всю совокупность норм народной жизни».[6]

Впервые в русской истории властью завладел и ею безраздельно начал распоряжаться не просто «плохой правитель». Суть несчастья состояла не в «самодурстве», «кураже», «прихотях» и «жестокостях» - такие качества и проявления верховной власти русские готовы были сносить не ропща. Самое страшное состояло в том, что правитель «от Бога» стал творить «не Божье дело», начал «разрушать русское». В таком восприятии происходящего сходились и сторонники протопопа Аввакума из числа староверов, и приверженцы ортодоксального Православия.

Грубые и безоглядные нововведения Петра способствовали обострению эсхатологический переживаний и ожиданий, которые никогда в православном мире не исчезали, но обострялись до чрезвычайности в моменты исторических потрясений. По заключению исследователя, «пришествие антихриста ожидалось в 1666., когда оно не исполнилось, стали считать его, 1666г., не от Рождения Христа, а от Его Воскресения, т.е. стали ждать его в 1699г. (1666+33=1699). И все за несколько дней до начала этого года (25 августа 1698г., ; следует иметь в виду, что новый год начинался с 1 сентября явился Петр из первого своего заграничного похода, причем его пребывание было сразу же ознаменовано целым рядом культурных нововведений (уже на следующий день началась насильственная стрижка бород; уничтожение бород было ознаменовано в новолетие 1699г.; тогда же началась и борьба против национальной русской одежды и ряд других реформ того же порядка).[7] С этим естественно связывали слух о том, что настоящего Петра за границей убили, причем слухи эти начались еще до возвращения Петра. Надо полагать, что легенда о «подмененном царе» способствовал и карнавальный маскарад Перта, который во врем вояжа принял на себя роль урядника Петра Михайлова».[8]

Надвигающуюся угрозу русскому благочестию православные пастыри разглядели на самой ранней стадии ее явления. В своем «Завещании» Патриарх Иоаким (1674-1690) заповедовал: «Всякое государство свои нравы и обычаи имеет, в одеждах и поступках свое держит, чужого не принимают, чужих вер людям никаких достоинств не дают, молитвенных храмов им строить не позволяют».[9]

Голос архипастыря Петром Алексеевичем услышан не был.

Власть постепенно, но все более заметно начала умалять Святоотеческую веру, а затем и прямо отступать от нее. По замечанию философа-богослова Г. В. Флоровского (1893-1979), «новизна Петровской реформы не в западничестве, но в секуляризации. Именно в этом реформа Петра была не только поворотом, но и переворотом». Монарх самочинно насадил «психологию переворота», инициировав подлинный русский культурный раскол. Отныне государственная власть начинает самоутверждаться в своей самодостаточности, а человеческая личность оценивается уже не с позиции нравственно-религиозных качеств, а с точки зрения ее пригодности для «политико-технических задачь и целей».[10]

Нет никаких оснований приписывать Петру Ι  изначальный злокозненный русофобский замысел. Он, конечно же, руководствовался в своей деятельности идеей «блага» страны, понимая его лишь с позиции властного прагматического расчета. Онхотел неограниченной власти не во имя власти, а «во имя России». Искренность этого порыва Преобразователя восхищала многих исследователей. Как писал историк А. С. Лаппо-Данилевский (1863-1919) , «после низложения Никона раздвоение власти не могло продолжаться: оно грозило государственному единству, и было окончательно упразднено Петром Великим»[11]. Данный «популярный «оправдательный аргумент» удивителен, если учесть, что никакой «диархии» к моменту воцарения Петра в реальности уже не существовало. Поэтому говорить об «угрозе единству» можно лишь руководствуясь безоглядным чувством пиететного преклонения перед образом Первого Императора.

Иногда можно встретить утверждения, что Петр Ι «унизил» Церковь . Думается, что такя формулировка – бессмыслица. ПО поду содержания понятия «Церковь» замечательно высказался в начале XX века архимандрит Сергий (Тихомиров; 1871-1945). «Если мы станем на точку зрения апостольскую, нам будет преподноситься образ Церкви как великого Тела Христова: Глава Тела – Христос. Члены – все верующие в него, без различия званий, состояний, наций. Глава не мыслится без тела, тело не мыслится без главы. Взаимоотношение между Главою и Телом постоянное, живое, не прекращающееся».[12]

«Церковь» в своем исходном, высшем, абсолютном значении никакой смертный, даже наделенный безбрежной властью, «унизить» не в состоянии. Он может изменить и даже упразднить земное установление, «общину людей», историческое социальное явление, но «отнять» Церковь, «лишить» Веры он не в силах. Однако оскорбить чувства верующих, умалить святыни своим святотатством повелитель может, в особенности если отмечен знаком сакрального избранничества.

Характерно, что Петр Ι  в своей законотворческой деятельности предал забвению «Уложение» отца Алексея Михайловича, хотя формально оно и не упразднялось. Мало того. 18 марта 1700 года даже появился Указ, в котором говорилось, что «новоуказанные статьи» должны служить кК бы продолжением «Уложения» 1649 года.[13] Однако «новоуказанных статей» появлялось так много, они имели столь широкий предметный охват, что «Уложение» было по факту отменено. За последние двадцать лет правления Петра Ι  (1705-1725)  в законотворческом процессе не только нет ссылок на «Уложение»; оно вообще больше не упоминается.

Отказ от наследия Алексея Михайловича проявился в принципиальном изменении отношения верховной власти к Церкви. Давно известно: самый страшный ущерб достоинству Церкви всегда наносили не атеисты-богохульники, даже самые воинственные, а, - недостойные пастыри. В случае с неблачестивым Царем этот урон неизмеримо весомее, особенно учитывая тот факт, что Русь, невзирая на все несовершенства и отступления, в целом являла образ Государства-Церкви. Петр решительно и безоглядно постарался разорвать эту органическую связь. Русь становилась светской Империей, в которой Православие сделалось лишь главной концессией. Теперь не Церковь пребывала в Империи и не Империя была в Церкви; отныне, по протестантскому образцу, Церковь становится как бы ведомством, обязанным обслуживать «государственный интерес».

Продолжение следует

С какой иконой Богородицы была освобождена Москва в 1612 году?

http://kazansky-spb.ru/texts/stati/id/68

С какой иконой Богородицы была освобождена Москва в 1612 году? Находившаяся в полках второго земского ополчения Кузьмы Минина и князя Димитрия Михайловича Пожарского икона, прославившаяся с 1611 года чудотворениями (об этом повествует Новый летописец и отдельное Сказание о пребывании иконы в 1611 году под Москвой и в Ярославле), являлась списком с явленного в Казани образа.

Летом 1611 года, безусловно, по благословению Патриарха Ермогена (документальных свидетельств об этом мы не имеем), она была принесена с казанским ополчением из Казани в Москву. А весной 1612 года полки Минина и князя Пожарского из Ярославля, где находилась чудотворная икона, отправленная сюда из-за нестроений под Москвой, двинулись с этим образом на освобождение столицы.

С 1612 по 1632 год икона-освободительница стояла в приходской князя Пожарского Введенской церкви на Сретенке, а в 1632 году в связи с новой войной с Польшей была перенесена в один из главных каменных храмов Большого посада Китай-города – храм Введения «Златоверхое», где, по летописным свидетельствам, еще в первой половине XVI века в царствование Василия Иоанновича и Иоанна Васильевича Грозного совершались чудеса от иконы Богородицы (какой именно, летописи не указывают).

В 1632-1634 годах чудотворный Казанский образ находился в «новой» Казанской церкви «у стены» Китай-города, со стороны его взятия в 1612 году. Эта церковь по значению была приравнена к кремлевским. В 1634 году она сгорела, и Казанский образ был вновь поставлен в Введенском «Златоверхом» храме. С 1636 года московская святыня обрела свое постоянное место в каменном соборе во имя иконы Богородицы Казанской на «Пожаре» – площади, позднее получившей название Красной.

После закрытия собора в 1929 году следы чудотворного образа теряются. Казанский собор, разобранный через триста лет после его создания, ныне восстановлен.

Московская чудотворная Казанская икона по своим размерам была немного больше явленной в 1579 году в Казани. Размер явленного образа 6х5 вершков (26,7х22,3 см) приводится первым казанским академическим историком, бакалавром, профессором Казанской духовной академии Г.З. Елисеевым и не оспаривается во всех остальных изданиях. Размер московского списка 6 1/8 х 5 1/2 вершков (27,3х24,5 см) указывается в Описи церковного и ризничного имущества Казанского собора и подтверждается московским священником Н. Романским. Профессор И.М. Покровский дает несколько другой размер списка 6 1/4 х 5 3/8 вершков (27,8 х 24 см).

Известно, что московская икона дважды поновлялась: в 1687/88 году и в 1754-м. Надписи о поновлениях приводятся в описании иконы, сделанном настоятелем Казанского собора протоиереем Александром Невоструевым в его «Исторической записке о Московском Казанском соборе», в архивных Описях собора, в «Заметках о реставрации икон» С.П. Рябушинского.

До нас дошел вид московской святыни после ее поновлений XVII — XVIII веков. На одном из оттисков, сделанных для иллюстрирования второго тома «Лицевого иконописного подлинника» Н.П. Кондакова, посвященного иконографии Богоматери, к сожалению, неизданного, воспроизводится и прославленная икона из Казанского собора (с фотографии начала XX века). На нижнем поле иконы –  те самые надписи, которые приводятся в названных выше источниках. Верхняя более крупная надпись в два ряда гласит: «рчs [7196 — 1687 / 88] года сей пречистый образъ поновл#лъ // Мiхаилъ Малютинъ». Нижняя длинная мелкая: «а сего 754 [1754] го(да) паки сей стый обра(з) поновл#ла гжа баронhса Прасковь# Ивановна Строганова».

Государев иконописец Оружейной палаты Михаил Малютин (Милютин) был одним из наиболее даровитых учеников знаменитого Симона Ушакова. Ему поручались работы по реставрации древних икон, царские заказы. В 1676 году он «чинил» два образа Нерукотворного Спаса из государевой Мастерской палаты, в 1682-м – иконы из хором великих государей Петра и Иоанна Алексеевичей, участвовал в реставрации Верхоспасского Кремлевского собора. В 1687 году (год поновления чудотворной иконы из Казанского собора) для царя Иоанна Алексеевича Михаил Милютин сделал киот к царскому образу Богородицы Казанской. Манера письма мастера известна по его сохранившимся подписным иконам, например, святого Иоанна Предтечи из небольшого поясного деисусного чина второй половины XVII века, святых Федора Стратилата и мученицы Агафии (небесных покровителей царя Феодора Алексеевича и царицы Агафии Симеоновны Грушецкой) в молении Спасителю 1680/81 года из Александровой слободы, Богоматери Смоленской 1687 года – келейной иконы царевны Софии Алексеевны. Личное письмо Казанской московской чудотворной иконы световидное, «живоподобное», что характерно для царских мастеров второй половины XVII века (верхний плотный белильный слой, вероятно, более поздний; возможно, в начале XX века делались попытки его расчистки). Лики Богородицы и Младенца Христа мягко очерчены, взгляд Богородицы направлен на молящихся, в отличие от ранних списков с явленной Казанской иконы и произведений шитья конца XVI и начала XVII веков, на которых Богородица изображена смотрящей перед собой. Христос на московской иконе благословляет именословно, в то время как по описаниям явленной в Казани иконы и на ранних списках с нее благословение Младенца двуперстное.

К середине XVIII столетия письмо московского чудотворного образа, стоявшего в местном ряду иконостаса уже в киоте со створами, по документу осмотра храма, произведенного архитектором князем Д. Ухтомским, «местами обветшало». Новое поновление 1754 года было также существенным, икону прописывали. Видевший образ в начале XX века член Общества любителей духовного просвещения Д.К. Тренев, занимавшийся царскими мастерами и засвидетельствовавший подлинность подписи Михаила Милютина, считал, как это видно и по фотографии, что Милютин прописал икону почти полностью, а в 1754 году живопись «испорчена грубыми тонами». С.П. Рябушинский усматривал на иконе «следы древнего московского письма шестнадцатого века», видимо, очень незначительные. Первоначальный облик московской святыни остается для нас сокрытым.

Первый драгоценный оклад московская чудотворная Казанская икона получила в 1624/25 году. Тогда по повелению царя Михаила Феодоровича и благословению патриарха Филарета ее украсил «многою утварию» боярин князь Димитрий Михайлович Пожарский «по обету своему». Позднее этот оклад был перенесен на почитаемый список с Казанской иконы, стоявший в Аверкиевском приделе Казанского собора. Этот список был также чудотворным, о чем рассказывает особое Сказание о чудесах от Казанской иконы в Москве.

Изображение московской святыни в новом окладе, который через двести лет после украшения ее князем Д.М. Пожарским был сделан к осеннему празднику 22 октября 1824 года усердием московских купцов Д. Лепешкина и Н. Тихомирова и дополнен в 1850-1853 годах, было помещено в сборнике Творений патриарха Ермогена, с чьим именем навсегда связан Казанский образ. Сборник был издан в 1912 году к 300-летию мученической кончины Патриарха и освобождения Москвы.

Наталия ЧУГРЕЕВА