Г.В. Вернадский

• царь Петр Ι
• реформы Петра Великого

Боханов А.Н. доктор исторических наук

Петр Ι и дихотомия русского имперского бытия

Часть 5

Поспешность и неразумность некоторых реформ царя Петра Ι,

Ломка традиционного православного уклада жизни русских людей,

пренебрежительное отношение Царя к высшей церковной иерархии

Брадобритие считалось и знаком ереси, и вывески «содомского греха». Свт. Митрополит Московский Макарий еще в середине XVI века писал, что «вопреки Божественной и Царской заповеди некоторые творят дела латынской ереси, накладывают бритву на свои бороды, творя угодие женам и поругаясь образу Божию, другие содевают срамные дела нецеломудрия».[1] И вдруг сам Царь запретил бороды и повелел носить шутовской наряд повседневно, а потому и говорили, что «Царь нарядил людей бесом».[2]

Царь много лет выступал гонителем всего русского, причем гонение часто бывало не только безумно-мелочным, но, надо прямо сказать, малорезультативным. Так случилось с его пресловутым Указом от декабря 1701 года, называвшимся: «О ношении всякого типа чина людей немецкого платья и обуви и об употреблении в верховой езде немецких кресел», Царь повелевал всем подданным, кроме «духовного чина, священников и дьяконов и церковных причетников и пашенных крестьян», носить исключительно одежду и обувь или немецкую, или французскую. Это касалось как мужчин, так и женщин, которым тоже предписывалось вплоть до исподнего (!) носить только одежду заграничного фасона! Категорически запрещалось ношение «русского платья», включая сапоги и шапки, а «мастеровым людям» приказывалось подобной одежды и упряжи не делать « и в рядах не торговать».[3] За нарушение повеления полагался значительный штраф, а «мастеровым людям» предписывалось телесное наказание.

Поразительно, насколько «вполне взрослый» Царь, которому шел тридцатый год, не хотел считаться ни с какими обстоятельствами, со сложившейся народной традицией. Ведь быстрый переход на новую «форму одежды» был невозможен ни по финансовым соображениям («немецкое платье» было чрезвычайно дорогим), но по природно-климатическим условиям. Щеголять в башмаках и тонких камзолах уместно было где-нибудь в Голландии или Германии, но не в России, с ее суровым климатом и многомесячной распутицей.

Однако Преобразователь ни в чем считаться не хотел, он вел себя как взбалмошный ребенок, отдававшийся целиком импульсивным желаниям. Нет нужды говорить, что результатов быстрых на этой «ниве европеизации» он не добился; если царское окружение и восприняло подобные меры как норму, то основная Россия как жила традицией, так и одевалась традиционно. Штрафы и запреты мало помогали. Но при этом, безусловно, воля Царя оскорбляла и потрясала исконные миропредставления.

Здесь уместно отметить один историографический парадокс. После убийства Императора Павла I в марте 1801 года некоторые современники и многие историки вменяли ему среди «главных прегрешений», после его воцарения в ноябре 1796 года, приказ о запрещении ношении круглых шляп и фраков, служивших якобы для Павла Петровича «символами революции». Это распространилось как «очевидный признак ненормальности» Императора Павла». Но, во-первых, подобного монаршего приказа-указа никогда не существовало, а во-вторых, возникает уместный вопрос: почему Петра Ι наши «психиатры от истории» никогда не зачисляли в разряд «безумцев»? Ведь Петр Ι , как видно на примере вышеприведенного документа, подобные абсурдные указы издавал! Ответ может быть только один: он же «русскую одежду» запрещал, а не «дар цивилизации» - шляпы и фраки…

Кощунственно выглядели и петровские «всешутейские соборы», которые не могли восприниматься иначе, как глумлением над Церковью, церковной службой, так как это карнавальное действие включало подлинные элементы сакрального обряда. Во время потешной свадьбы «патриарха» 13 декабря 1715 года чин венчания совершал в церкви Архангельского собора, девяностолетний старец. Участники и очевидцы подобных оргий могли воспринимать их как дьявольские забавы. Так, князь И. И. Хованский потом рассказывал: «Имамы меня в Преображенское, и на генеральном дворе Микита Зотов ставил меня с «митрополиты», и дали мне для отречения столбец, и по тому письму я отрицался, а во отречении спрашивали вместо «веруешь ли», «пьешь ли», и тем самым своим отречением я себя и пуще бороды погубил, что не спорил, и лучше мне было мучения венец принять, нежели было такое отречение чинить».[4]

Традиционный образ Христианского Царя дикредитировала в глазах народных и предосудительная семейная жизнь Петра. Его женили в 1689году на Евдокии Лопужиной (1669-1731), к которой он никогда не питал симпатии. Хотя этот брак принес наследника – Царевича Алексея (1690-1718, но по возвращении из-за границы в 1898году Царь открыто разорвал с Евдокией, заставил ее принять монашество и сослал в суздальский Покровский монастырь. Судьбу сына он намеревался решить на новый манер: отправить его учиться за границу и потом женить на иностранной принцессе.

Слух об этих планах быстро распространился не только в России, но достиг т далеких пределов. В этом узрели признак умаления благочестия Русского Царства. Свою обеспокоенность выразил Вселенский Патриарх Гавриил (1702-1707). В декабре 1705 года святейший заявил русскому послу в Константинополе П. А. Толстому: « Говорят-де в народе, будто Царское Величество изволяет сына своего сочетать закон ого брака на сестре цесаря римского, и ежели сие учинит, конечно-де латинское мудрование в Российском государстве возрастет, а благочестие умалится, и царское Величество в государстве сыну своему не изволит избрать невесту, или де мало в Москве благородных честных девиц избранных и благочестивых, и какие-де ради причины сопрящися с крайним свойством со иноверными».[5]

Петр же не считался с мнением православных первоиерархов. В 1711году Царь устроил свадьбу своего сына и принцессы Софии-Шарлотты Браушвейг-Вольфенбютельской (1695 - 1715). Эта брачная партия создала печально-гротесковую ситуацию. Принцесса сохранила евангелическое вероисповедание, что было особо оговорено в брачном контракте. Хотя родившийся от этого брака Петр Алексеевич (1715-1730, с 1727года – Император Петр ΙΙ, был воспитан в Православии, но происходил он от матери-лютеранки. Когда же он наследовал престол в 1727году, то оказалось, «что он носил священнический чин в Церкви, а исповедание его матери подвергалось ежегодной анафеме со стороны Церкви в Неделю Православия».[6]

Сам в феврале 1712 года вступил во второй брак с женщиной сомнительной репутации, с которой уже давно, предположительно с 1703 года, состоял в интимных отношений. Эта урожденка Лифляндии Марта Скавронская (1684-1727), в 1704 году принявшая Православие под именем Екатерины Алексеевны Михайловой.[7] Она уже ранее состояла в браке со шведским драгуном Иоганном Крузе и носила фамилию Крузе![8]

Во втором браке Царя Петра Алексеевича произошло святотатственное смещение духовного и плотского родства. При переходе Марты в Православие ее восприемником являлся Царевич Алексей Петрович. Поэтому Екатерина стала крестной дочерью Алексея (она получила отчество «Алексеевна» в честь своего крестного отца). По отношению к самому Петру она оказывалась в духовном родстве внучкой. В православной традиции духовное родство не отделялось от плотского, оно признавалось еще значимее. Как справедливо заключает исследователь, «обвенчавшись с Екатериной, Петр как бы женился на своей внучке. Это не могло не расцениваться иначе, как своего рода духовный инцест, кощунственное попрание основных христианских законов».[9]

Трудно сомневаться в том, что Петр Ι не знал источника своего властвования. Об этом ему постоянно говорили и напоминали иерархи Церкви. Еще во время его венчания на царство вместе с братом иоанном в 1682году Патриарх Иоаким разъяснил: «Слышите, Царие, яко Господь в Себе место избра вас на земле, и на Свой престол вознесе, милость и живот положи у вас».[10] Наставляли и увещевали  Московского Царя не только московские Патриархи. Несколько раз к Петру обращался высокочтимый на правславном Востоке Патриарх Иерусалимский Досифей ΙΙ (1669 1707). В 1698 году он писал Петру: «В нынешние времена ваше Богохранимое Царство не только есть глава всех христиан, но и единая христианская глава, поелику нет на земле инаго Царя Православного, как ты один».[11]

Удивительно, насколько Петру было чуждо Вселенское Православное задание, адресованное и Царству, и ему, правителю Богопоставленному. Хотя этот факт он никогда не отрицал, но воспринимал свою исключительную роль как право распоряжаться властью без всякого духовного водительства, руководствуясь лишь своими хотениями и разумениями. Он не только не искал пастырских советов и наставлений, но как будто и не слышал голосов архипастырей.

Рационалистическая самодостаточность петровского мировоззрения в полной мере проявилась в деле церковной реорганизации. Патриарх Адриан, занявший в 1690 году патриарший престол, по меркам того времени, в весьма немолодых летах (родился в 1627 году), был избран на Церковном соборе вопреки желанию Петра (за него стояла мать Царя Наталья Кирилловна Нарышкина ( 1651 - 1694). Сразу же по избрании в особом послании – «Увещевание к пастве» Патриарх выразил свое понимание роли Церкви и роли государства. «Два начальства устроил Бог на земле, священство, глаголя, и Царство». Каждое из них имело свои функции: «Царство убо власть имать точию на земли, Священство же власть имать и на земли и на небеси».[12]

В своем наставлении Патриарх в весьма осторожной форме прокламировал мысль о первенстве Священства в Царстве. И по складу характера, и в силу «телесной немощи» патриарх Адриан не собирался, как Никон, идти на открытую конфронтацию с Миропомазанником и придавать конфликту политический характер. К тому же и общие условия в стране к концу XVII века существенно изменились, и у Патриарха не было никаких надежд на успех в борьбе за торжество священнического начала.

Поэтому, не подвергая критике лично Петра Ι, Андриан в своих проповедях и наставлениях критиковал различные царские нововведения (насильственное бритье бород, употребление скоромной пищи в постные дни, курение табака). Он проявлял и личное «своеволие», приводившее к вспышкам царского гнева (отказывался постричь в монашество Евдокию Лопухину, «печаловался» (заступался) за стрельцов, чем показал большое человеческое мужество. Как заметил историк Церкви А. В. Карташев, «патриарх Адриан не знал, что ему делать с явлениями нового, чуждого ему времени, и потому в своих церковных поучениях обличал и отрицал новые формы жизни».[13] Тем не менее властелин проявлял знаки личного внимания к Патриарху, а во время предсмертной болезни Святейшего посещал его и даже произносил «боголюбивые триады» о том, «что Евангельское учение больше всего в жизни сей нужное людям».[14]

Без колебаний, уничтожая всех и вся, что мешало делу государственно-имперского созидания, Петр Ι свою «венценосную руку» на Патриарха все-таки не поднял. При этом сомнений, что Церковь, в первую очередь в лице самого святейшего, «государево дело» не только не одобряет, но и часто осуждает, у Царя не имелось. Смерть в октябре 1700 года Патриарха Адриана не привела к скорой ликвидации института Патриаршества в России, хотя Петр и противился созыву очередного Церковного собора.

Продолжение следует….

Из книги А. Н. Боханова. Российская империя. Образ и смысл. М. Общество развития русского исторического просвещения "Двуглавый орел". 2020, СС. 321- 327

• реформы императора Петра Первого
• император Петр Ι
• ПетрВеликий
• изменения в государственном управлении России
• самодержавный абсолютизм

Петр Ι и дихотомия русского имперского бытия[1]

Подлинный смысл преобразований императора Петра Великого

А.Н. Боханов, доктор исторических наук (+2019

ЧАСТЬ 3

Государство начало преподноситься как самодовлеющая и самоценная историческая субстанция, а «дело Государя» заменялось «государственным делом». Причем любое уклонение от защиты интересов его признавалось преступлением, достойным смерти. Петровский указ от 24 апреля 1713года устанавливал жесточайшее наказание «вредителям государственного интереса»: «Сказать во всем Государстве ( дабы неведением никто не отговаривался), что все преступники и повредители интересов государственных с вымыслу, кроме простоты какой, таких без всякой пощады казнить смертию, деревни и животные брать, а ежели кто пощадит, тот сам казнен будет».[1] Особым указом от 23 октября 1713 года подданные поощрялись доносить лично «его Царскому Величеству» о «преступниках и повредителях интересов Государства», за что им полагалось вознаграждением в виде движимого и недвижимого имущества «повредителей».[2]

Что такое «интересы государственные» , в законе не разъясняется. Из контекста же всего петровского законодательного творчества следовало, что это – «воля Государя», которую напрямую не корреллировалась с сакральным заданием, адресованным христианскому правителю. Теперь государственный закон в первую очередь не охранял больше достоинство Церкви и ее пастырей, как то было при Алексее Михайловиче. Отныне только отвлеченный «интерес государственный» становился самоценной приоритетной заботой Законодателя.

Конечно, Петра Алексеевича нельзя назвать примитивным «атеистом на Троне», как его иногда обозначают. Он был слишком умным и, так сказать, масштабным; для этого он был «слишком русским». Во всяком случае, он прекрасно понимал то первейшее значение, которое имело Православие в жизни его подданных. Он не отвергал Бога. Мало того: силой своего беспощадного закона он оберегал Имя Божие, Имя Пресвятой Богородицы от возможных оскорблений и поношений. За подобные деяния по петровскому указу полагалась смертная казнь – «отсечение главы». В его «Воинских артикулах», увидевших свет в 1716году, об этом говорится со всей определенностью.

Одновременно с этим Петру, любившему различные «регламенты», потребовалось сформулировать и верховные властные прерогативы, ему принадлежавшие. Так впервые в русской истории появилась формула, определяющаяся формальной юридической категорией, «письменным словом», права Самодержца. «Его Величество – говорилось в «Артикулах», - есть самовластный Монарх, который никому на свете ответу дать не должен: но силу и власть имеет свои Государства и земли, яко Христианский Государь», по своей воле и благомнению управлять.[3] Формулировка эта была явно неудачной; она не проясняет источник «самовластной» прерогативы, а само это выражение подменяло самодержавное определение монаршей власти. Ведь понятие «самовластье» и «самодержавие» хотя и можно поставить в один семантический ряд, но в семиотическом, историко-духовном значении это два разнозначимые величины.

Петр заявлял себя Монархом, властные права которого безбрежны, абсолютны. Верховная власть транформировалась из «самодержавной» в «абсолютную». При коституировании царекратической идеи в XVI веке смысловые акценты были иными. Как заявлял Иоанн Грозный в письме князю А. М. Курбскому в 1564году, «Русская земля держится Божьим милосердием, и милостью Пречистой Богородицы, и молитвами все святых, и благомнением наших родителей, и, наконец, нами, своими государями…».[4] Прошло сто пятьдесят лет, и родилось новое самосознание Сюзерена4 только воля правителя, его «благомнение», которое можно трактовать как угодно, является содержанием верховной власти.

В своем отторжении от прошлого, отвержении традиции Петр руководствовался намерением укрепить и власть, и Россию. Идеологическое оправдание этому стремлению он находил в историческом опыте Империи Ромеев (Византии), но брал оттуда только то, что ему представлялось наиболее показательным, - отрицательный пример. В 1701гожу Монарх писал: «Когда греческие Императоры, покинув свое звание, ханжить начали, а паче их жены, тогда некоторые плуты к оным подошли и монастыри уже в самих городах строить испросили и женежные помочи требовали: еще же горше, яко не трудитися, но трудами других туне питаться восхотели, к чему императоры весьма склонны явились и великую честь погибели самим себе и народу стяжали, - на одном канале от Черного моря до Царягорода на 30 верст с 300 монастырей было, - и так как от прочаго неосмотрения так и от сего в такое бедство пришли: когда турки осадили Царьгогод, ниже 6000 человек воинов сыскать могли. Сия гангрена и у нас зело было распространяться начала под защищением единовластников церковных».[5] Никогда еще в русской истории правитель «милостью Божией»так нелицеприятно не отзывался о священстве, но особенно о монашествующих, о которых Иоанн Грозный, вслед за преподобным Феодором Студитом (759-826), говорил: «Свет инокам – ангелы, свет мирянам - иноки».[6] Царь Петр не видел такого света, что свидетельствовало о том, что духовной природы Церкви и смысла монашеского служения он не ощущал и не понимал. Как очень точно выразился историк Церкви, религиозность Царя была «рассудочной».[7]

По поводу «нестроений», «нарушений» и «отступлений» от строго монастырского благочиния всегда на Руси много говорили и замечательные православные пастыри, и даже церковные соборы. Обнажая болезни, все они были озабочены очищением монастырской братии от язв земного мира. Никто не ставил под сомнение необходимость самого монашеского служения, фокусировавшего попытку христианской души на земле, в максимально возможной степени, воплотить Евангельское наставление, разъясненное Апостолами и Отцами Церкви. В Послании святого апостола Павла к Римлянам говорится, что «помышления плотские суть смерть, а помышления духовные – жизнь и мир. Потому что плотские помышления суть вражда против Бога; ибо закону Божию не покоряются, да и не могут. Посему живущие по плоти Богу угодить не могут»; «Ибо, если вы живете по плоти, то умрете, а если духом умерщвляете дела плотские, т живы будете» (Рим: 6-8, 13).

Монастырская обитель – образец воплощения на земле Града Небесного, монашеское послушание – всеохватное служение Евангельской Истине.

Царь же Петр Алексеевич видел лишь внешние, земные контуры и некоторые нелицеприятные повседневные формы, расценивая монастырь и монашество как определенную общественную организацию. И только. Он не воспринимал их высокого духовного предназначения, потому что они и представлялись ему ненужными, так как казались бесполезными.

Специально изучавший религиозные пристрастия первого русского Императора известный славянофил Ю. Ф. Самарин (1819-1876) обоснованно заключал: «Петр Великий понял религию только с нравственной стороны, насколько она нужна для государства, и в этом выразилась его исключительность, его протестантская односторонность. Со своей точки зрения он не понимал, что такое Церковь, он просто ее не видел; ибо сфера ее выше сферы практической, и потому он поступал, как будто бы ее не было… Петр Великий не мог понять монашества. Прямой пользы от него не было, и долго он недоумевал, какое место ему дать в государстве и не лучше ли отменить его совершенно».[8]

Для оценки духовного облика Царя-Императора чрезвычайно важную роль играет то, как он понимал царекратическую самодержавную идею. В XVII веке из трех исконных ипостасей самодержавности две проявлялись как суверенные: политическая независимость монарха вовне и внутри государства. В этот век единодержавия прерогатива являлась исторической очевидностью, и не только в образе Царя, как фигуры полностью независимой в пантеоне мировых правителей. Подобным же образом Московский Царь являл себя и по отношению к своим подданным. Наличие Боярской думы и земских соборов принципиально не ущемляло нераздельную функцию монарха, который всегда оставался если не фактически, то теоретически выше положений и решений государственных институтов. Все определялось его «доброй волей», «царским помышлением».

«Воля монаршая» же так или иначе, но обуславливалась не только природными данными определенного лица, но и характером и степенью его благочестия. Здесь как раз и проявлялась третья ипостась самодержавности, воплощавшая вассалитет Царя земного по отношению к Царю Небесному. Речь шла не только и не столько о публично-ритуальных формах выражения зависимости. Царское миропонимание и индивидуально-духовное бытование всегда существовали нераздельно. Причем вторая составляющая часто и являлась доминантой.

При Петре Алексеевиче начался принципиальный, глубочайший разлад между физическим и метафизическим мирами. Традиционное русское миросозерцание теряло свою цельность и универсальность. Имея в виду Петра и его окружение, ученый-богослов очень тонко заметил, что общество это, не отрекаясь от веры и Церкви, «отреклось от образа жизни, к которому звала Церковь, в поклонении которому она старалась, поелику возможно, удержать все общество в целом».[9]

Вряд ли можно утверждать, что до Петра Ι «образ жизни» и «образ правления» царских особ всегда находились в гармоничном единении и отвечали Христианскому Завету. Однако трудно спорить с тем, что именно при Петре Алексеевиче богоугодная жизнь перестала служить жизненным ориентиром для Монарха, а исходная православная интенция – в русском выражении «истина», «правда» - мало что стала определять в делах государственных. Состояние христианского катарсиса («духочищения») начинает уходить из высших кругов в социальную толщу. Петр фактически перестал быть Самодержавным Царем, утвердив себя в роли светского неограниченного монарха.. Царское Самодержавие при нем приобрело облик западноевропейского абсолютизма.

Продолжение следует

• Император Петр Великий
• реформы Петра Ι
• отношение Пертра Первого к вере и Церкви
• А. Н. Боханов

Боханов А.Н. доктор исторических наук

Петр Ι и дихотомия русского имперского бытия

Подлинный смысл преобразований императора Петра Великого

Часть 4

Протестантский образ мышления Петра Великого и его двуличность,

отношение к православной вере и Церкви

В детстве Петр получил духовное образование, и как писал В. О. Ключевский, «свободно держался на клиросе, читал и пел своим негустым баритоном и не хуже любого дьячка» и утверждал даже, что «мог прочесть наизусть Евангелие и Апостол».[1] Его отец- Царь Алексей Михайлович, его мать – Царица Наталья Кирилловна , его старший сводный брат – Царь Феодор Алексеевич, все принадлежали к числу благочестивых православных верующих, никогда не покушавшихся на святые устои Веры Христовой, на церковные каноны и законы, удостоверяемые исторической традицией.

Петр Ι  на традицию не только покушался, но и легко, «одним махом», ее перечеркивал и отбрасывал, что свидетельствовало о том, что духовного воспитания Царь-Император не получил, или получил явно недостаточное. Во всяком случае, все, кощунственные с точки зрения православной традиции, петровские известные «шутейные забавы», бесчисленные и умышленные унижения церковного клира иначе и расценить невозможно. Петр Ι , не отрицая Бога, умалял, а по сути дела отрицал, самозначимость Божьего установления – Церкви. Иначе как, богоотступничеством подобную политику и назвать невозможно.

Несмотря на свои отступления и падения Петр Алексеевич всегда оставался православным христианином. Его «шутовство» и «непотребства» этот факт перечеркнуть не могут, хотя, бесспорно, данный коронованный преобразователь примерами христианского усердия в истории себя не запечатлел. Неизвестно, каялся ли Петр в своих грехах, в грехах перед Россией и перед Церковью, при том что православный обряд он в общем-то соблюдал, хотя в зрелые лета посты «не держал», на исповеди бывал время от времени. При огромном количестве сочинений о Петре это  важнейший момент, раскрывающий религиозно-нравственный облик Царя от «древа Царского», так и не прояснен. Просто удивительно, что никто из историков (и неисториков), писавших о Петре, эту сторону личности Первого Императора фактически не затронул.

Здесь невольно возникает сравнение Первого Императора с Первым Царем Иоанном Грозным, который ощущал свои человеческие слабости и нравственные падения, в чем не раз признавался и каялся не только частным образом, но и перед церковными соборами, что свидетельствовало о живом чувстве преданности Христу в душе Иоанна.

К петра подобных покаянных слов найти невозможно. Неизбежно возникают две главные интепретации подобного поведения: он или не ощущал своей греховности, или не считал нужным публично в том признаваться. Если верно первое предположение, то тогда можно утверждать, что он был одержим страшным смертным грехом – гордыней, которую свт. Иоанн Златоуст называл «болезнью души», «причиной всех зол».[2]

Безгрешных людей на земле не бывает, весь род человеческий отмечен знаком «Адамова клейма». Мера же этой греховности у разных людей различна; тут высочайшие требования предъявляются тому, кто имеет самый значимый общественный статус, - Царю. Он ведь несет ответственность не только за жизни людей, но и за их души, которые он обязан наставлять и исправлять не только мерами властного принуждения – гнать людей в храмы строем, но и личным примером богопреданности, что пасомые должны видеть и знать.

Если согласиться со вторым предположением, то, значит, Петр Алексеевич считал отношения с Богом своим личным делом, что можно расценивать как признак торжества протестантской религиозной философии. В православной же традиции у Царя «личного дела» быть не может; его душа открыта людям и миру; он ведь пастырь, обязанный вызывать не только страх и трепет своей властью, но и любовь чистой души и высотой помышлений. «Царское дело» - это ведь «Божье дело», там нет места ничему «личному».

«Двуликость» исторического образа Петра явилась проявлением русскости, о которой современный православный пастырь написал: «Хотя Петр увлекался всем иностранным, но он был до конца русским. В нем удивительно объединились благочестие и богохульство. Был он жесток без удержу, когда дело касалась пользы государства, но приклонялся перед духовным авторитетом тех, кто осмеливался, как святитель Митрофан Воронежский, ему прекословить».[3]

Указанное заключение пожжет показаться излишне радужным, однако все-таки нет надежных свидетельств того, что, несмотря на все свои «отступления» и «падения», Петр Алексеевич готов был порвать с Православием. При нем строились известные православные храмы. По его инициативе одновременно с закладкой Петербурга в 1703 году была заложена и первая церковь новой столицы – во имя первоверховных святых апостолов Петра и Павла (апостол Петр – небесный покровитель Петра Ι). На месте первоначально деревянного собора позже был воздвигнут величественный каменный собор, колокольню которого венчал не традиционный православный крест, а установленный в 1725 году по личному распоряжению Царя-Императора Ангел с крестом в руке. Собор этот, построенный архитектором-итальянцем Д. Трезини (1670-1734), как справедливо замечает исследователь, «напоминает городские ратуши прибалтийских городов».[4]

Имя Петра Первого неотделимо и от сооружения в Петербурге Исаакиевского собора. Каменную церковь во имя Исаакия Далматского (день памяти святого приходился на день рождения Петра Алексеевича) начали строить на берегу Невы в 1717году. Современный собор сооружен по проекту архитектора О. Монферрана (1786-1858).

Самым же замечательным духовным памятником, напрямую связанным с первым Императором, навсегда остался Александро-Невский монастырь (Лавра), который задумывался Преобразователем как центральная и великолепная обитель всей России. Основана Лавра была в 1710году на том самом месте, где, по преданию, позже оспоренному, князь Александр Невский когда-то разбил шведов. В 1723году в Александро-Невский монастырь из владимирского Рождественского монастыря были перенесены мощи святого Александра Невского. Помимо своего далекого предка Александра Невского Петр чтил и Апостола Андрея Первозванного, который «святым крещением первоначально пределы наши просветившего».[5]

Уместно еще сказать и о том, что в России с 1700 по 1725 год было открыто около ста монастырей – этих русских обителей благочестия, милосердия и просвещения.[6]

При всем том протестантский «уклон» религиозного сознания Петра трудно подвергнуть сомнению. Находясь в Западной Европе, он не раз с восхищением отзывался о Лютере. Существуют свидетельства, что во время своего первого пребывания за границей, с марта 1697 года по август 1698 года, Русский Царь демонстрировал там удивительный вероисповедный индифферентизм. Он обсуждал с различными лицами вопросы веры та, как будто Русь стояла на пороге нового религиозного обращения. Царь якобы даже рассматривал вопрос о признании Папы, от чего его отговорил Король Нидерландов Вильгельм (Виллем) ΙΙΙ (1650-1703), посоветовавший русскому гостю «сделаться самому главой религии», как то было в протестантских странах, без чего «он никогда не будет у себя полным господином».[7] Хотя Царь напрямую данную рекомендацию в жизнь и не воплотил, но церковную организации он полностью подчинил компетенции государства.

Историк П. Ф. Платонов, называвшего Петра «гениальным», признавал, что «его поведение, вся манера действовать показывали, что Петр не просто видоизменяет старые порядки, но питает к ним страстную вражду и борется с ними ожесточенно. Он и улучшал старину, и гнал ее, и принудительно заменял новыми порядками».[8]

Попытка насильственно изменить русский исторический архетип свидетельствовала о том, что Царь не только не ценил то, что имел, но также и о том, что в своей политической стратегии он руководствовался иллюзорной идеей – создать «нового русского человека». Здесь невольно можно разглядеть некую перекличку с политическими технологиями и идеологическими установками коммунистического режима, почему Преобразователя порой с В. И. Лениным и сопоставляют. Такие аналогии встречаются в работах Н. А. Бердяева и у евразийцев. «Земли российской первый большевик», - назвал Преобразователя поэт М. А. Волошин (1877-1932). В широком историческом смысле эта смысловая аберрация и, как написал культурфилософ Ф. А. Степун (1884-1965), «дело Петра Великого и дело Ленина, как ни можно ныне (речь идет о конце 20-х годов XX  века – А. Б.) сближение обоих вождей, все же два весьма разных дела».[9]

Царь не собирался отменять Веру, ни даже отделять Церковь от государства4 он лишь намеревался, как удачно выразился Ф. А. Степун, «ввести ее в государственный оборот». Эта философия власти в полной мере отразилась в собственноручном указе Петра Ι  по поводу комплектования руководства Правительствующего Синода: «В Синод выбрать из афицеров доброго человека, кто б имел смелость и мог управлять, управление синодского дела знать, и быть ему обер-прокурором и дать ему инструкцию, применительно к инструкции генерал-прокурора Сената».[10] Первым главой Синода, «обер-прокурором», и стал полковник И. В. Болтин, «исполнявший должность» с июня 1722 года по май 1725 года.

Вера являлась для Петра неким фоном, ритуалом, обрядом; она не мотивировала его повседневного государственного служения. Потому он так легко переступал через традицию, нисколько не ощущая того, насколько «новое» не просто противоречит «старому», но и оскорбляет религиозное чувство. В русской повседневности весь бытовой уклад был пронизан высоким сакральным смыслом. Петр же этому содержанию не придавал никакого значения и творил свое дело как будто на чистом листе.

Продолжение следует…

• Император Петр Великий
• В. С. Соловьев и его оценка Петра Ι
• Церковь император Петр Ι

Петр Ι и дихотомия русского имперского бытия[1]

Подлинный смысл преобразований императора Петра Великого

А.Н. Боханов, доктор исторических наук (+2019)

ЧАСТЬ 2

Замечательно полно подобный феномен выразил философ В. С, Соловьев (1853-1900). В своем широко известном эссе «Русская идея», опубликованном первый раз на французском языке в Париже в 1888году, он писал о заслугах Первого Императора: «отбросив слепой национализм, проникнутый просвещенным патриотизмом, видящим истинные потребности своего народа, он не останавливается ни перед чем, чтобы внести, хотя бы насильственно, в Россию ту цивилизацию, которую она презирала, но которая была ей необходима; он не только призывает эту чуждую цивилизацию, как могучий покровитель, но сам идет к ней, как смиренный служитель и прилежный ученик; и, несмотря на круглые недочеты в его характере, как частного лица, он до конца являет достойный удивления пример преданности долгу и гражданской доблести».[1]

Оценка В. С. Соловьевым Императора Петра – панегирическая вершина; приведенный пассах – одна из граней ее. Хотя даже и здесь невозможно не заметить внутренних противоречий. Они не есть результат незнания, исторического невежества. Соловьев – один из самых ярких русских интеллектуалов, по мощи интеллекта и кругозора с ним мало кого можно сравнить. Он прекрасно знал фактуру русской истории – и потому, что окончил историко-филологический факультет, и потому, что был сыном выдающегося историка С. М. Соловьева. Ему была известна и эмпирическая история Церкви, от самых ранних фаз ее земного явления до того состояния, в котором она находилась во второй половине ΧΙΧ века. Осведомлен он был и о церковных расколах, об их внешних причинах и поводах, приведших к конфессиональной распещренности Христианства, видя в том тяжелый недуг Церкви. Для «излечения», для воплощения в жизнь идеи «христианского всеединства», философ призывал Россию к «национальному самоотречению».

В своей историософской конструкции образ Петра В. С, Соловьев уподоблял святому Владимиру, который тоже «насильно» ввел на Руси Христианство, открыв людям «истинной веры». По мысли философа, благодаря Петру Первому Россия опять совершила подобный акт самопожертвования, но теперь уже во имя « света цивилизации». Он призывал продолжить дело этих великих героев русской истории и еще раз отречься от себя. Правда, философ не уточнял, что «европейская цивилизация» на практике означала «буржуазную цивилизацию», при которой властвовали личный интерес, своекорыстный расчет, торжество частного «я» над общим «мы». Этого никогда не было и не могло быть в условиях той «христианской цивилизации», которую созиждело на Руси Православие и начало которой положил равноапостольный князь Владимир Святославович. Для Соловьева же Православие – всего лишь религия «национальная», «племенная», и, чтобы «влиться в общемировой поток истории», Россия и должна отбросить свою «национальную замкнутость».

Историософия В. С, Соловьева выразительно показывает, что даже самый представительный интеллектуальный багаж, если он не сопряжен с искренним православным чувством, открыть никакого «смысла» в русской истории не в состоянии. Без Праволсавия и вне Православия отнология русской истории закрыта для постижения. Она – не в установлениях, не в учреждениях, вообще не в социальной действительности, где ее обычно искала секулярная историческая наука. Она надмирна, метафизична и в этом своем космологическом измерении недоступна рациоаналистическому постижению.

В энциклопедических изданиях В. С. Соловьева аттестуют по-разному: философом, богословом, христианским богословом, мыслителем, но никто и никогда не сопрягал его творчество с Православием. Подобной сущностной корреляции никогда не существовала. И не столь важно, принял ли философ перед смертью Причастие по православного обряду или нет. Если обрядово он и не порвал с Православием, он никогда не чувствовал себя православным, и о том свидетельствует все его творческое наследие. Он не высказывал почитания вере предков, а потому, как заметил И.С. Аксаков, «у него не было и любви к России».[2]

В одном историософском пункте позиция В. С. Соловьева является бесспорной: Петр Ι действительно насильственно насаждал «европейскую цивилизацию». Правда, при этом обычно не принято поднимать вопроса о цене преобразований, которая, среди прочего, выражалась и в бесчисленном количестве загубленных человеческих жизней. За время правления Петра Ι, за неполные тридцать лет, население России, по разным оценкам, уменьшилось от 20 до 40 %.[3] Кстати сказать, за сорок лет безраздельного правления  «кровавого тирана» Иоанна Грозного численность населения в подвластной ему Московии увеличилась почти вдвое.[4]

Все «материалисты», «прогрессисты», «эволюционисты» тут как в оцепенении. Хотя давно уже установлено, что эпоха Петра Великого – пик государственного насилия, в том числе и в применении смертной казни.[5] Никто даже приблизительно не установил количество погибших «во славу преобразований». Однако правда состоит в том, что никто из «русских европейцев» и не проявлял желания такие потери считать. В других случаях «математические выкладки» и «статистические показатели» - излюбленный прием при доказательстве «русской отсталости». Здесь же статистика замолкает.

Сам Петр, его клевреты и многочисленные симпатизанты трактовали человеческие потери, связанные с военными кампаниями Преобразователя, как и многочисленными казнями неугодных, как неизбежные жертвоприношения на петровский «алтарь Отечества». Метафорически злодеяния Царя-Императора так часто воспринимаются до сих пор. Но при этом почему-то не возникает вопроса: что же, до Петра на Руси не существовало «алтаря Отечества»?  Конечно же, он наличествовал. Только тогда «алтарь Отечества» и церковный алтарь значили одно и то же. И лишь с Петра они стали существовать и восприниматься раздельно.

В один исторический миг на Руси все чуждое начало признаваться властью своим, а все исконное в одночасье стало третироваться как негодное. Это явилось потрясением национально-религиозного сознания. Историк Церкви, в целом весьма высоко оценивавший «петровскую революцию», вынужден был признать, что «все преобразования Царя были проникнуты духом секуляризации, который поколебал всю совокупность норм народной жизни».[6]

Впервые в русской истории властью завладел и ею безраздельно начал распоряжаться не просто «плохой правитель». Суть несчастья состояла не в «самодурстве», «кураже», «прихотях» и «жестокостях» - такие качества и проявления верховной власти русские готовы были сносить не ропща. Самое страшное состояло в том, что правитель «от Бога» стал творить «не Божье дело», начал «разрушать русское». В таком восприятии происходящего сходились и сторонники протопопа Аввакума из числа староверов, и приверженцы ортодоксального Православия.

Грубые и безоглядные нововведения Петра способствовали обострению эсхатологический переживаний и ожиданий, которые никогда в православном мире не исчезали, но обострялись до чрезвычайности в моменты исторических потрясений. По заключению исследователя, «пришествие антихриста ожидалось в 1666., когда оно не исполнилось, стали считать его, 1666г., не от Рождения Христа, а от Его Воскресения, т.е. стали ждать его в 1699г. (1666+33=1699). И все за несколько дней до начала этого года (25 августа 1698г., ; следует иметь в виду, что новый год начинался с 1 сентября явился Петр из первого своего заграничного похода, причем его пребывание было сразу же ознаменовано целым рядом культурных нововведений (уже на следующий день началась насильственная стрижка бород; уничтожение бород было ознаменовано в новолетие 1699г.; тогда же началась и борьба против национальной русской одежды и ряд других реформ того же порядка).[7] С этим естественно связывали слух о том, что настоящего Петра за границей убили, причем слухи эти начались еще до возвращения Петра. Надо полагать, что легенда о «подмененном царе» способствовал и карнавальный маскарад Перта, который во врем вояжа принял на себя роль урядника Петра Михайлова».[8]

Надвигающуюся угрозу русскому благочестию православные пастыри разглядели на самой ранней стадии ее явления. В своем «Завещании» Патриарх Иоаким (1674-1690) заповедовал: «Всякое государство свои нравы и обычаи имеет, в одеждах и поступках свое держит, чужого не принимают, чужих вер людям никаких достоинств не дают, молитвенных храмов им строить не позволяют».[9]

Голос архипастыря Петром Алексеевичем услышан не был.

Власть постепенно, но все более заметно начала умалять Святоотеческую веру, а затем и прямо отступать от нее. По замечанию философа-богослова Г. В. Флоровского (1893-1979), «новизна Петровской реформы не в западничестве, но в секуляризации. Именно в этом реформа Петра была не только поворотом, но и переворотом». Монарх самочинно насадил «психологию переворота», инициировав подлинный русский культурный раскол. Отныне государственная власть начинает самоутверждаться в своей самодостаточности, а человеческая личность оценивается уже не с позиции нравственно-религиозных качеств, а с точки зрения ее пригодности для «политико-технических задачь и целей».[10]

Нет никаких оснований приписывать Петру Ι  изначальный злокозненный русофобский замысел. Он, конечно же, руководствовался в своей деятельности идеей «блага» страны, понимая его лишь с позиции властного прагматического расчета. Онхотел неограниченной власти не во имя власти, а «во имя России». Искренность этого порыва Преобразователя восхищала многих исследователей. Как писал историк А. С. Лаппо-Данилевский (1863-1919) , «после низложения Никона раздвоение власти не могло продолжаться: оно грозило государственному единству, и было окончательно упразднено Петром Великим»[11]. Данный «популярный «оправдательный аргумент» удивителен, если учесть, что никакой «диархии» к моменту воцарения Петра в реальности уже не существовало. Поэтому говорить об «угрозе единству» можно лишь руководствуясь безоглядным чувством пиететного преклонения перед образом Первого Императора.

Иногда можно встретить утверждения, что Петр Ι «унизил» Церковь . Думается, что такя формулировка – бессмыслица. ПО поду содержания понятия «Церковь» замечательно высказался в начале XX века архимандрит Сергий (Тихомиров; 1871-1945). «Если мы станем на точку зрения апостольскую, нам будет преподноситься образ Церкви как великого Тела Христова: Глава Тела – Христос. Члены – все верующие в него, без различия званий, состояний, наций. Глава не мыслится без тела, тело не мыслится без главы. Взаимоотношение между Главою и Телом постоянное, живое, не прекращающееся».[12]

«Церковь» в своем исходном, высшем, абсолютном значении никакой смертный, даже наделенный безбрежной властью, «унизить» не в состоянии. Он может изменить и даже упразднить земное установление, «общину людей», историческое социальное явление, но «отнять» Церковь, «лишить» Веры он не в силах. Однако оскорбить чувства верующих, умалить святыни своим святотатством повелитель может, в особенности если отмечен знаком сакрального избранничества.

Характерно, что Петр Ι  в своей законотворческой деятельности предал забвению «Уложение» отца Алексея Михайловича, хотя формально оно и не упразднялось. Мало того. 18 марта 1700 года даже появился Указ, в котором говорилось, что «новоуказанные статьи» должны служить кК бы продолжением «Уложения» 1649 года.[13] Однако «новоуказанных статей» появлялось так много, они имели столь широкий предметный охват, что «Уложение» было по факту отменено. За последние двадцать лет правления Петра Ι  (1705-1725)  в законотворческом процессе не только нет ссылок на «Уложение»; оно вообще больше не упоминается.

Отказ от наследия Алексея Михайловича проявился в принципиальном изменении отношения верховной власти к Церкви. Давно известно: самый страшный ущерб достоинству Церкви всегда наносили не атеисты-богохульники, даже самые воинственные, а, - недостойные пастыри. В случае с неблачестивым Царем этот урон неизмеримо весомее, особенно учитывая тот факт, что Русь, невзирая на все несовершенства и отступления, в целом являла образ Государства-Церкви. Петр решительно и безоглядно постарался разорвать эту органическую связь. Русь становилась светской Империей, в которой Православие сделалось лишь главной концессией. Теперь не Церковь пребывала в Империи и не Империя была в Церкви; отныне, по протестантскому образцу, Церковь становится как бы ведомством, обязанным обслуживать «государственный интерес».

Продолжение следует