Петр Ι и дихотомия русского имперского бытия[1]

Подлинный смысл преобразований императора Петра Великого

А.Н. Боханов, доктор исторических наук (+2019

ЧАСТЬ 3

Государство начало преподноситься как самодовлеющая и самоценная историческая субстанция, а «дело Государя» заменялось «государственным делом». Причем любое уклонение от защиты интересов его признавалось преступлением, достойным смерти. Петровский указ от 24 апреля 1713года устанавливал жесточайшее наказание «вредителям государственного интереса»: «Сказать во всем Государстве ( дабы неведением никто не отговаривался), что все преступники и повредители интересов государственных с вымыслу, кроме простоты какой, таких без всякой пощады казнить смертию, деревни и животные брать, а ежели кто пощадит, тот сам казнен будет».[1] Особым указом от 23 октября 1713 года подданные поощрялись доносить лично «его Царскому Величеству» о «преступниках и повредителях интересов Государства», за что им полагалось вознаграждением в виде движимого и недвижимого имущества «повредителей».[2]

Что такое «интересы государственные» , в законе не разъясняется. Из контекста же всего петровского законодательного творчества следовало, что это – «воля Государя», которую напрямую не корреллировалась с сакральным заданием, адресованным христианскому правителю. Теперь государственный закон в первую очередь не охранял больше достоинство Церкви и ее пастырей, как то было при Алексее Михайловиче. Отныне только отвлеченный «интерес государственный» становился самоценной приоритетной заботой Законодателя.

Конечно, Петра Алексеевича нельзя назвать примитивным «атеистом на Троне», как его иногда обозначают. Он был слишком умным и, так сказать, масштабным; для этого он был «слишком русским». Во всяком случае, он прекрасно понимал то первейшее значение, которое имело Православие в жизни его подданных. Он не отвергал Бога. Мало того: силой своего беспощадного закона он оберегал Имя Божие, Имя Пресвятой Богородицы от возможных оскорблений и поношений. За подобные деяния по петровскому указу полагалась смертная казнь – «отсечение главы». В его «Воинских артикулах», увидевших свет в 1716году, об этом говорится со всей определенностью.

Одновременно с этим Петру, любившему различные «регламенты», потребовалось сформулировать и верховные властные прерогативы, ему принадлежавшие. Так впервые в русской истории появилась формула, определяющаяся формальной юридической категорией, «письменным словом», права Самодержца. «Его Величество – говорилось в «Артикулах», - есть самовластный Монарх, который никому на свете ответу дать не должен: но силу и власть имеет свои Государства и земли, яко Христианский Государь», по своей воле и благомнению управлять.[3] Формулировка эта была явно неудачной; она не проясняет источник «самовластной» прерогативы, а само это выражение подменяло самодержавное определение монаршей власти. Ведь понятие «самовластье» и «самодержавие» хотя и можно поставить в один семантический ряд, но в семиотическом, историко-духовном значении это два разнозначимые величины.

Петр заявлял себя Монархом, властные права которого безбрежны, абсолютны. Верховная власть транформировалась из «самодержавной» в «абсолютную». При коституировании царекратической идеи в XVI веке смысловые акценты были иными. Как заявлял Иоанн Грозный в письме князю А. М. Курбскому в 1564году, «Русская земля держится Божьим милосердием, и милостью Пречистой Богородицы, и молитвами все святых, и благомнением наших родителей, и, наконец, нами, своими государями…».[4] Прошло сто пятьдесят лет, и родилось новое самосознание Сюзерена4 только воля правителя, его «благомнение», которое можно трактовать как угодно, является содержанием верховной власти.

В своем отторжении от прошлого, отвержении традиции Петр руководствовался намерением укрепить и власть, и Россию. Идеологическое оправдание этому стремлению он находил в историческом опыте Империи Ромеев (Византии), но брал оттуда только то, что ему представлялось наиболее показательным, - отрицательный пример. В 1701гожу Монарх писал: «Когда греческие Императоры, покинув свое звание, ханжить начали, а паче их жены, тогда некоторые плуты к оным подошли и монастыри уже в самих городах строить испросили и женежные помочи требовали: еще же горше, яко не трудитися, но трудами других туне питаться восхотели, к чему императоры весьма склонны явились и великую честь погибели самим себе и народу стяжали, - на одном канале от Черного моря до Царягорода на 30 верст с 300 монастырей было, - и так как от прочаго неосмотрения так и от сего в такое бедство пришли: когда турки осадили Царьгогод, ниже 6000 человек воинов сыскать могли. Сия гангрена и у нас зело было распространяться начала под защищением единовластников церковных».[5] Никогда еще в русской истории правитель «милостью Божией»так нелицеприятно не отзывался о священстве, но особенно о монашествующих, о которых Иоанн Грозный, вслед за преподобным Феодором Студитом (759-826), говорил: «Свет инокам – ангелы, свет мирянам - иноки».[6] Царь Петр не видел такого света, что свидетельствовало о том, что духовной природы Церкви и смысла монашеского служения он не ощущал и не понимал. Как очень точно выразился историк Церкви, религиозность Царя была «рассудочной».[7]

По поводу «нестроений», «нарушений» и «отступлений» от строго монастырского благочиния всегда на Руси много говорили и замечательные православные пастыри, и даже церковные соборы. Обнажая болезни, все они были озабочены очищением монастырской братии от язв земного мира. Никто не ставил под сомнение необходимость самого монашеского служения, фокусировавшего попытку христианской души на земле, в максимально возможной степени, воплотить Евангельское наставление, разъясненное Апостолами и Отцами Церкви. В Послании святого апостола Павла к Римлянам говорится, что «помышления плотские суть смерть, а помышления духовные – жизнь и мир. Потому что плотские помышления суть вражда против Бога; ибо закону Божию не покоряются, да и не могут. Посему живущие по плоти Богу угодить не могут»; «Ибо, если вы живете по плоти, то умрете, а если духом умерщвляете дела плотские, т живы будете» (Рим: 6-8, 13).

Монастырская обитель – образец воплощения на земле Града Небесного, монашеское послушание – всеохватное служение Евангельской Истине.

Царь же Петр Алексеевич видел лишь внешние, земные контуры и некоторые нелицеприятные повседневные формы, расценивая монастырь и монашество как определенную общественную организацию. И только. Он не воспринимал их высокого духовного предназначения, потому что они и представлялись ему ненужными, так как казались бесполезными.

Специально изучавший религиозные пристрастия первого русского Императора известный славянофил Ю. Ф. Самарин (1819-1876) обоснованно заключал: «Петр Великий понял религию только с нравственной стороны, насколько она нужна для государства, и в этом выразилась его исключительность, его протестантская односторонность. Со своей точки зрения он не понимал, что такое Церковь, он просто ее не видел; ибо сфера ее выше сферы практической, и потому он поступал, как будто бы ее не было… Петр Великий не мог понять монашества. Прямой пользы от него не было, и долго он недоумевал, какое место ему дать в государстве и не лучше ли отменить его совершенно».[8]

Для оценки духовного облика Царя-Императора чрезвычайно важную роль играет то, как он понимал царекратическую самодержавную идею. В XVII веке из трех исконных ипостасей самодержавности две проявлялись как суверенные: политическая независимость монарха вовне и внутри государства. В этот век единодержавия прерогатива являлась исторической очевидностью, и не только в образе Царя, как фигуры полностью независимой в пантеоне мировых правителей. Подобным же образом Московский Царь являл себя и по отношению к своим подданным. Наличие Боярской думы и земских соборов принципиально не ущемляло нераздельную функцию монарха, который всегда оставался если не фактически, то теоретически выше положений и решений государственных институтов. Все определялось его «доброй волей», «царским помышлением».

«Воля монаршая» же так или иначе, но обуславливалась не только природными данными определенного лица, но и характером и степенью его благочестия. Здесь как раз и проявлялась третья ипостась самодержавности, воплощавшая вассалитет Царя земного по отношению к Царю Небесному. Речь шла не только и не столько о публично-ритуальных формах выражения зависимости. Царское миропонимание и индивидуально-духовное бытование всегда существовали нераздельно. Причем вторая составляющая часто и являлась доминантой.

При Петре Алексеевиче начался принципиальный, глубочайший разлад между физическим и метафизическим мирами. Традиционное русское миросозерцание теряло свою цельность и универсальность. Имея в виду Петра и его окружение, ученый-богослов очень тонко заметил, что общество это, не отрекаясь от веры и Церкви, «отреклось от образа жизни, к которому звала Церковь, в поклонении которому она старалась, поелику возможно, удержать все общество в целом».[9]

Вряд ли можно утверждать, что до Петра Ι «образ жизни» и «образ правления» царских особ всегда находились в гармоничном единении и отвечали Христианскому Завету. Однако трудно спорить с тем, что именно при Петре Алексеевиче богоугодная жизнь перестала служить жизненным ориентиром для Монарха, а исходная православная интенция – в русском выражении «истина», «правда» - мало что стала определять в делах государственных. Состояние христианского катарсиса («духочищения») начинает уходить из высших кругов в социальную толщу. Петр фактически перестал быть Самодержавным Царем, утвердив себя в роли светского неограниченного монарха.. Царское Самодержавие при нем приобрело облик западноевропейского абсолютизма.

Продолжение следует