Русский народ в своей толще от начала русской истории и до последних времен был всегда настроен монархически, и я убежден, что если бы перед революцией устроили в России народный плебисцит, то русский народ в своем подавляющем большинстве высказался бы за самодержавного царя.
Однако в прошлом (ХIХ) столетии, в 60—70-х годах под влиянием европейского воспитания, чужой философии и литературы патриотизм в руководящей русской интеллигенции совершенно упал и был в загоне. Рядовой обыватель тогда не смел заикаться о любви к Отечеству, и в интеллигентном обществе об этом говорили только с насмешкой и с оттенком презрения. Русское общество всколыхнулось в конце 70-х годов под влиянием Восточной войны за освобождение славян. Победы русского оружия, патриотические статьи, имена военных героев, ликующие народные собрания — все это сделало то, что о патриотизме невозможно было замалчивать. Убийство же императора Александра IІ дало русскому обществу еще более сильный толчок вправо. Оппозиционеры должны были замолкнуть. В обществе перестали рассказывать со сладострастием анекдоты о нарушениях седьмой заповеди во дворце, и любовь к царю стала обнаруживаться всюду. Как сейчас, я помню панихиду по императору Александру IІ, совершавшуюся в Петербурге протопресвитером Янышевым. Я был тогда студентом первого курса Духовной академии. Молящиеся горько плакали, а протопресвитер Янышев говорил о том позоре, который падает на Россию за злодейское убиение государя.
Новый император Александр IІI сразу овладел народными сердцами, заявив себя чисто русским царем своим отеческим отношением к подданным. В многочисленных резолюциях по различным делам стало сказываться его отеческое попечение о русском народе. Особенно мне врезалась в память резолюция царя на докладе о сооружении часовни на месте убиения Александра IІ. Государь написал: «Мне кажется, нужно построить там церковь». Церквей тогда в Петербурге было очень мало, и это явилось как бы началом русификации Петербурга, до того времени бывшего почти иностранным городом, наполовину говорившим по-немецки. Действительно, если посмотреть в плане Петербурга на том сегменте, основанием которого служит Невский проспект, а дугою Нева от Адмиралтейской площади до Фонтанки, а также от Знамения до лавры, то в этом большом пространстве до 1881 года не было ни одной церкви. И вот на поле первого сегмента произошло убийство государя. Император Александр IІI всюду стремился вносить сердечную заботливость и отеческое попечение. Очень трогательным был установившийся тогда обычай назначать в царские дни в столичных театрах патриотические пьесы, для посещения коих рассылались билеты во все учебные заведения. Среди юношества в эти дни появились царь и царица, окруженные всеобщим восторженным почитанием. Вообще тогда казалось, что в русской жизни наступила новая эра, причем во главе возрождения встал Петербург. Туда повалил настоящий русский мужик. Сама Николаевская железная дорога сделалась проводником чисто русского движения. На многих ее станциях ставились громадные иконы, путешествующие возжигали перед ними многочисленные свечи, а перед отправлением поездов служились длинные молебны. Попутно с этим росли литературные патриотические силы. Это время было расцветом Достоевского, тогда процветали славянофилы, действовали братья Аксаковы. Лучшие представители русской интеллигенции возвысили свой голос против уже умиравшего атеизма и ложного космополитизма. Таков, между прочим, был малоизвестный теперь, но безусловно просвещенный русский ученый и публицист Н.Н.Страхов, выступивший через лучшую в России газету аксаковскую «Русь» со своими «Письмами о нигилизме». Сама «Русь» была как бы горящим факелом, освещающим русскую жизнь.
К этому периоду относится и начало деятельности великого праведника земли Русской отца Иоанна Кронштадтского, имевшего могучее действие на народ, который встречал его более восторженно, чем самого царя. Таков был расцвет России. Но не дремали и революционеры. Они лишь притихли, объединяя и сосредоточивая свои силы вокруг толстых научных и литературных журналов, как, например, «Вестник Европы», в университетах, в земских учреждениях. От поры до времени они поднимали свою голову. Мне врезалась в память одна карикатура, появившаяся в Петербурге. Последними словами императора Александра IІ были: «Домой! Домой!» Аксаков написал в «Руси» статью, в которой эти слова истолковывал, призывая русское общество вернуться в Москву. И вот вскоре появилась карикатура, на которой был изображен Аксаков, стоящий в боярском костюме у жалкой избушки, зазывающий проходящую публику «в Москву», публика же направлялась к большим европейским зданиям, изображавшим культурную Европу, на Аксакова же и его жалкую избушку никто не обращал внимания.
Царствование императора Александра IІI было непродолжительным и завершилось трогательной кончиной, последовавшей в присутствии отца Иоанна Кронштадтского. Новый 26-летний царь Николай ІI сразу обнаружил себя сторонником Православия и благочестия. Однако ближайшие задачи России в новое царствование были мало поняты. Это сказалось, между прочим, в таких начинаниях, как учреждение Гаагской конференции, которая сама по себе дело благородное, но для России совершенно бесполезное. Неудачным было, например, учреждение народных домов с большими сценами, на которых хотели было показывать для народа различные драмы и трагедии, однако результат получался совершенно неожиданный — в самых трагических местах, когда актер убивал свою возлюбленную, народ отвечал дружным смехом. Происходило это оттого, что русский народ, отличаясь искренностью и правдивостью, никогда не примет всерьез того, что делается на сцене, и трагедиями его не растрогаешь. В царствование императора Николая IІ наши оппозиционеры кое-чему научились и поняли, что революции достигнуть можно не столько террористическими актами, сколько злобной критикой, введением конституции, развращением народа и пр. На службу революции пошли почти все университетские профессора и такой талантливый человек, как Лев Толстой, всю свою жизнь бывший рабом демонического тщеславия. Во всем своем творчестве, как философском, так и художественном, он одинаково разрушал веру и государственный порядок, изображая человека не свободной личностью, а каким-то всплеском или волной мировой жизни (смерть Андрея Болконского, сон Пети Ростова). При казавшемся внешнем благополучии в России уже назревал кризис, его предчувствовал такой праведник, как отец Иоанн Кронштадтский, который, будучи горячим поборником самодержавия, весьма печалился тем, что во дворце стали свивать себе гнездо теософия и оккультизм, и он перестал, к огорчению государя и государыни, посещать дворец. Светлым лучом последнего царствования было прославление шести угодников, осуществленное по инициативе царя, который шел в этом отношении далеко впереди нашего духовенства, скептически было относившегося к прославлению новых угодников. Самым близким к народному сердцу из прославленных угодников оказался преподобный Серафим Саровский, человек не очень ученый, но наделенный таким сердцем и такой верой, что он не пасовал перед самой грешной душой, но принимал каждого в свои распростертые объятия, как любящий отец.
Две последние неудачные войны подсекли Россию, революционеры добились своего и ее свалили. Теперь я не имею надежд на быстрое восстановление России: она должна искупить страданиями свое нравственное падение. Еврейский народ странствовал в пустыне сорок лет, пока возвратился в землю обетованную. Мы не знаем, сколько лет назначено странствовать в смуте русскому народу, пока не возвратится он к законному обетованному устроению своей жизни, но всеми мерами, всеми способами и всеми силами содействовать его освобождению и возрождению — неотложный долг всех нас.
Из книги митрополита Антония (Храповицкого) "Молитва русской души". Изд.: "Сретенский монастырь". 2006 г.
Неисповедимы Божии пути. Сокрыты от нас Его предначертания, и знамения Его скудно постигаются нашим детским разумом. Лишь края риз Его касаемся мы в наших постижениях; и лишь в священном тумане виднеются нам судьбы нашей земли…
Есть ли русская душа, которая не вострепетала бы и не смутилась в наши годы и не подумала бы с укором о своем народе и с малодушием о судьбах и путях нашей России?.. О, эти годы, годы распада, бессилия и стона… Годы соблазна и стыда… восстания и отрезвляющей расплаты… И героического умирания лучших сынов… Нам ли не смутиться? Нам ли не пасть духом? И когда же конец испытанию? И куда ведешь Ты нас, Ангел Божий?
* * *
Судьбы народа сокрыты в его истории. Она таит в себе не только его прошлое, но и его будущее; она являет собою его духовное естество: и его силу, и его дар; и его задание, и его призвание. История народа есть молчаливый глагол его духа; таинственная запись его судеб; пророческое знамение грядущего.
Эта запись о России дана всякой смущенной и вопрошающей русской душе, — пусть приникает и читает; и, читая, пусть разумеет и укрепляется; а укрепившись, пусть не малодушествует и не ропщет.
Пусть не думает, что мы «слабее или хуже всех народов>; пусть не судит легкомысленно или предательски о славянском племени; пусть не корит наших предков; пусть не тоскует и не трепещет за судьбы наших внуков. Но пусть в молитвенной уверенности борется за Россию и ожидает грядущих событий и свершений.
* * *
Ни один народ в мире не имел такого бремени и такого задания, как русский народ. И ни один народ не вынес из таких испытаний и из таких мук — такой силы, такой самобытности , такой духовной глубины. Тяжек наш крест. Не из одних ли страданий соткалась ткань нашей истории? И, если мы, подчас изнемогая, падаем под бременем нашего креста, то роптать ли нам и хулить ли себя в час упадка, или молиться, крепиться и собирать новые силы?..
Первое наше бремя, есть бремя земли — необъятного, непокорного, разбегающегося пространства: шестая часть суши, в едином великом куске; три с половиною Китая; сорок четыре германских империи. Не мы «взяли» это пространство: равнинное, открытое, беззащитное — оно само навязалось нам; оно заставило нас овладеть им, из века в век насылая на нас вторгающиеся отовсюду орды кочевников и армии оседлых соседей. Россия имела только два пути: или стереться и не быть; или замирить свои необозримые окраины оружием и государственною властью… Россия подняла это бремя и понесла его; и осуществила единственное в мире явление.
Второе наше бремя есть бремя природы . Этот океан суши, оторванный от вольного моря, которое зовет и манит (вспомним былину о Садко), но само не дается и нам ничего не дарит… Эта гладь повсюдная, безгорная; и лишь на краю света маячат Карпаты и Кавказ, Урал и Саяны, не ограждая нас ни от бури, ни от врага… Эта почва, — скудная там, где леса дают оборону и благодатная там, где голая степь открыта для набега… Эти богатства, сокрытые в глубине и не дающиеся человеку до тех пор, пока он не создаст замирение и безопасность… Эти губительные засухи, эти ранние заморозки, эти бесконечные болота на севере, эти безлесные степи и сыпучие пески на юге: царство ледяного ветра и палящего зноя… Но Россия не имела выбора: славянские племена пришли, говорят, позднее других через ворота Азии и должны были вернуться с Карпатских гор на Русскую равнину. И это бремя было принято нами, и суровая природа стала нашею судьбою, единственною и неповторимою в истории.
И третье наше бремя есть бремя народности . Сто семьдесят миллионов людей, то сосредоточенных, то рассеянных в степях, то затерянных в лесах и болотах; до ста восьмидесяти различных племен и наречий; и до самого двадцатого века — целая треть не славян и около одной шестой нехристианских исповеданий. Мы должны были принять и это бремя: не искоренить, не подавить, не поработить чужую кровь; не задушить иноплеменную и инославную жизнь; а дать всем жизнь, дыхание и великую родину. Найти ту духовную глубину, и ширину, и гибкость творческого акта, в лоне которых каждое включаемое племя нашло бы себе место и свободу посильно цвести, — одни доцветая, другие расцветая. Надо было создать духовную, культурную и правовую родину для всего этого разноголосого человеческого моря; всех соблюсти, всех примирить, всем дать молиться по?своему, трудиться по?своему, и лучших отовсюду вовлечь в государственное и культурное строительство. Но для этого мы должны были — прежде всего — сами расти, молиться, творить и петь. И вот Россия подъяла и бремя своих народностей, подъяла и понесла его; — единственное в мире явление…
Нам дано было огромное обилие пространств и племен, несвязанных, несопринадлежащих, тянущих врозь, посягающих и распадающихся; и трудные, суровые условия жизни и борьбы. Мы должны были создать в этих условиях, из этого обилия, в три?четыре века единое великое государство и единую великую духовную культуру . Наш путь — вел из непрестанной нужды, через непрерывные, великие опасности, к духовному и государственному величию; и не было отсрочек; и не могло быть ни отпуска, ни отдыха. Вспомним: Соловьев насчитывает с 1240 г. по 1462 г. (за 222 года) — двести войн и нашествий. С четырнадцатого века по двадцатый (за 525 лет) Сухотин насчитывает 329 лет войны. Россия провоевала две трети своей жизни. Одно татарское иго длилось 250 лет; а в последний раз Москва была обложена татарами в самом конце шестнадцатого столетия.
Из века в век наша забота была не о том, как лучше устроиться или как легче прожить ; но лишь о том, чтобы вообще как?нибудь прожить, продержаться, выйти из очередной беды, одолеть очередную опасность: не как справедливость и счастье добыть, а как врага или несчастье избыть; и еще: как бы в погоне за «облегчением» и «счастьем» не развязать всеобщую губительную смуту…
Народы не выбирают себе своих жребиев; каждый приемлет свое бремя и свое задание свыше. Так получили и мы, русские, наше бремя и наше задание. И это бремя превратило всю нашу историю в живую трагедию жертвы; и вся жизнь нашего народа стала самоотверженным служением, непрерывным и часто непосильным… И как часто другие народы спасались нашими жертвами, и безмолвно, и безвозвратно принимали наше великое служение… с тем, чтобы потом горделиво говорить о нас, как о «некультурном народе» или «низшей расе»…
* * *
История России есть история муки и борьбы: от печенегов и хазар — до великой войны двадцатого века. Отовсюду доступные, ни откуда не защищенные — мы веками оставались приманкой для оседлого запада и вожделенной добычей для кочевого востока и юга Нам как будто на роду было написано — всю жизнь ждать к себе лихих гостей, всю жизнь видеть разгром, горе и разочарование; созидать и лишаться; строить и разоряться; творить в неуверенности; жить в вечной опасности; расти в страданиях и зреть в беде. Века тревоги, века бранного напряжения, века неудачи, ухода, собирания сил, и нового, непрекращающегося ратного напряжения — вот наша история. Погибла в разорении, едва расцветши, дивная киевская Русь — и уже ушла Россия на север, уже строит Суздаль Москву. Но не сложилась еще северная земля в своей чудной лесной строгости и созерцательной простоте, а уже огонь и меч татарина испепелили Россию… Мало было уйти в леса , надо было еще уйти в себя , — в глушь сосредоточенного, скорбного молчания, в глубь молитвы, в немое, осторожное собирание перегорающей и выжидающей силы. Триста пятьдесят лет колобродили монголы на Руси; жгли и грабили; возвращались, свергнутые; и вламывались, изгнанные. Но не одолели Руси; сами изжились и выродились, иссякли и захирели, но не истощили утробу нашего духа.
Триста пятьдесят лет учились мы в горе и унижении. И научились. Чему?
Мы научились хоронить нашу национальную святыню в недосягаемости . Мы постигли тайну уходящего Китежа, столь недоступного врагу и столь близкого нам, неразрушимого и всеосвящающего; мы научились внимать его сверхчувственному, сокровенному благовесту; в дремучей душевной чаще нашли мы таинственное духовное озеро, вечно огражденное, навеки неиссякающее, — боговидческое око русской земли, око откровения . И от него мы получили наше умудрение; и от него мы повели наше собирание сил и нашу борьбу, — наше национальное Воскресение… И от него мы поведем н впредь наше освобождение и национальное восстановление, — все равно, какие бы хищники ни завладели бы временно нашей Россией и какие народы не вторглись бы еще в наши пространства…
Вот откуда наша русская способность — незримо возрождаться в зримом умирании, да славится в нас Воскресение Христово!
Вот откуда наше русское умение — таить в глубине неиссякаемые, неисчерпаемые духовные силы, силы поддонного Кремля, укрытого и укрывающего «я» Вот откуда наше русское искусство — побеждать отступая , не гибнуть в огне земных пожаров и не распадаться в вещественной разрухе, все равно, горит ли Москва от Девлет?Гирея, или от дванадесяти языков; пан ли Жолкевский засел под Иваном Великим, или Бонапарт взрывает Кремль, покидая его, или же коммунистические святотатцы вьют свое поганое гнездо над Царь? Пушкою…
Мукою четырнадцати поколений научились мы — духовно отстаиваться в беде и в смуте; в распадении не теряться; в страдании трезветь и молиться; в несчастии собирать силы; умудряться неудачею и творчески расти после поражения ; жить в крайней скудости, незримо богатея духом; не иссякать в истощении; не опустошаться в запустении; но возрождаться из пепла и на костях; все вновь начинать «ни с чего»; из ничего создавать значительное, прекрасное, великое… и быстро доводить возрожденную жизнь до расцвета…
Читайте же, маловерные, скрижали нашего прошлого; читайте и умудряйтесь; но стойте и боритесь до конца; и не ропщите в ожидании грядущего. Не меняет народ в пятнадцать лет смуты своего тысячелетнего уклада. Не избыть, не исчерпать коммунистам русской силы.
* * *
Изжились и расступились монгольские племена; и открыли нам пути на восток и на юг. Но не пришло успокоение на Русь: север и запад потянулись в наши просторы; и этой тяге, этому спору и отпору еще и поныне не сказано последнее слово. История России есть история ее самообороны : потому она и провоевала две трети своей жизни. Русский народ не жесток и не воинственен, — нет. он от природы благодушен, гостеприимен и созерцателен: но русские поля искони были со всех сторон открыты, и все народы рады были травить их безнаказанно. Издревле русский пахарь погибал без меча: а русский воин кормился сохой и косою. Воевала Русь и один на один; воевала и против двух врагов, и против пяти, и против девяти, и против дванадесяти. История наша есть история осажденной крепости; история сполоха, приступа, отражения и крови.
Так возник и былой сословно?крепостной уклад: все были нужны России — и воины, и плательщики, и хозяева, и чиновники; каждый на своем месте, каждый во всей своей силе, каждый до последнего вздоха. И было время, когда великий русский царь закрепостив всю страну сверху донизу, — сам весь огонь вдохновения, весь служение, жертва и труд, — не пожалел и сына своего, закрепостив и его, в самой смерти его, грядущему величию родины.
И доныне изумляются наши историки, как мог русский народ нести такие жертвы и вносить такие подати. И мог и нес; и тем строил нашу великую Россию. И не было для него жертвы «чрезмерной»; а для русского солдата не было «невозможного». И все спасались духом жертвы, духом подвига, духом единения — внимая сокровенному благовесту поддонного Кремля. И только временами, изнемогая от бремени, падая духом, запутываясь в чаще страстей, терял русский народ пути к своему Китежу, изменял служению, впадал в смуту и воровство, и гиб от внутренних посяганий и раздоров. Судить ли изнемогших? Клеймить ли того, кто пал духом? Отвергать ли и обрекать ли того, кто временно запутался в злых страстях?
Велик в своем служении и в жертвенности русский народ. Тих, и прост, и благодушен, и даровит в быту своем. Глубок, и самобытен, и окрылен в богосозерцании. Но страстна и широка его душа, и по?детски отзывчива на искушения и соблазны. И в детской беспечности своей забывает он перекреститься, доколе не грянет гром. Но грянул гром — и перекрестится; и сгинет нечистое наваждение…
И уже, смотрите, — в годину величайшей соблазненности и величайшего крушения — уже началось и совершается незримое возрождение в зримом умирании . Да славится в нас Воскресение Христово…
* * *
Судьбы народа сокрыты в его истории. И мы, смущенные, мы, малодушные и маловерные, мы должны научиться читать и разуметь молчаливые глаголы нашего прошлого; разуметь сокровенные судьбы и явные дары, и таинственное призвание нашего народа, нашего русского величия: уверенно разуметь и уверенно провидеть грядущее всенародное воскресение России
Неисповедимы Божии пути. Сокрыты от нас Его предначертания. И только края ризы Его касаемся мы в наших постижениях.
Но в недрах нашего прошлого мам даны великие залоги и благодатные источники. И видя их, приникая к ним и упояясь ими, мы уже не сомневаемся в тех путях, по которым ведет нас АНГЕЛ Божий, но в молитвенном напряжении уверенно ожидаем грядущих событий и свершений… Ибо с нами Господь нашего Китежа.
история Византии
Так называемый "Доллар Средневековья": Гиперпирон императора Мануила Комнина (1143-1180)
The So-Called "Dollar of the Middle Ages": The Hyperpyron of Manuel I Komnenos (1143–1180)
Reverse of the hyperpyron of Manuel I Komnenos (r. 1143–1180), Constantinople mint, first issue (BZC 1960.125.78).
Cécile Morrisson
This large coin (31mm diameter; i.e., 25% larger than a quarter) shows the emperor wearing the ceremonial costume (an ornate chlamys with tablion and conspicuous border of dots, probably actual precious stones or glass pearls inserted into the silk mantle), holding a labarum scepter in his right hand and a globe with patriarchal cross in the left. (A similar globe is found on the Dumbarton Oaks marble roundel representing his father John II Komnenos.) The columnar legend, spread on several lines left and right, proclaims proudly “Manuel despot (= emperor) the porphyrogennitos,” stressing the legitimacy of the ruler. After his father John II, Manuel was the second of the dynasty to have been “born in the purple,” meaning the porphyry chamber of the Great Palace.
The inscription uses the dative case because it follows that on the obverse side of the coin, which invokes the protection of Christ for the emperor: “+Kyrie boethei.” The image of the youthful Christ, designated “Ho Emmanouel” on electrum coins of the reign, is a clear allusion to the name of the emperor—whom the encomiasts dared compare to Christ himself – and to his young age on this first issue of the reign. Born in 1118, Manuel was 24 at his accession.
Obverse of the hyperpyron of Manuel I Komnenos.
Hyperpyron needs some explanation: a ready-made, popular etymology derived from “hyperpure” is pure fancy but not far off the mark. In fact, hyperpyron derives from “hyper” (above) and “pyr(on)” (fire), denoting that the coin’s metal has been refined over the fire. This method had been used for over two millenia, according to the technique of cupellation that the Romans and Byzantines had brought to near-perfection in the fourth century, attaining 99.9% purity, a degree that was only surpassed in the twentieth century. After the eleventh-century crisis, Alexios I—Manuel’s grandfather—had restored the debased nomisma to a standard of 20 ½ carats (85.5%). It was not of the purity of the earlier Byzantine gold, but still appreciable and comparable to several other Mediterranean currencies of the time, such as the morabitini and their Castillan imitations, the anfusini, or the earliest imitative dinars struck by the Crusader kingdom of Jerusalem.
So, in the twelfth century, Byzantium’s gold money was still one of the “dollars of the Middle Ages,” to use the phrase coined by the great economic historian Robert Sabatino Lopez and further commented upon by Carlo Cipolla. Though perhaps not as widely distributed as previously supposed—since the name of bezant, bisantius, the Byzantine coin, had become a generic name in the eleventh century, and often designated the Almoravid gold dinar in documents—the hyperpyron dominated eastern Mediterranean long-distance trade and competed successfully with the Egyptian Fatimid issues. When going on Crusade, western princes assembled quantities of Byzantine gold in their war chests up until the thirteenth century.
Manuel’s issues were abundant and an instrument of his munificence. Sources abound in references to the emperor’s considerable gifts to westerners and Turks alike, following the long tradition of a diplomacy of the bezant, and supported by the development of Byzantium’s commerce and industry in the twelfth century. “Moved by the desire of glory . . . he aimed at emulating the ancient emperors, whose territories stretched not only from one sea to the other but from the limits of the East to the columns of the West (Gibraltar)” (Nicetas Choniates).
С. Л. Фирсов Император Николай Павлович как православный государь и верующий христианин
Штрихи к социально-психологическому портрету
Внутренний мир каждого человека есть тайна, разгадать которую чрезвычайно непросто, если вообще возможно. Тем более сложна реконструкция религиозных переживаний, чувств, эмоций. Не всегда даже сам человек — «носитель» этих пере¬живаний — может понять и объяснить, как и почему он отдает предпочтение одним «формам» и игнорирует другие. И это вполне закономерно — слишком много составляющих, кото¬рые необходимо учитывать: рождение в определенной религи¬озной среде, полученное или не полученное в детстве религи¬озное воспитание, знание или незнание конфессиональных тра¬диций, фактор времени, и много-много другого. В подобной ситуации большинство предпочитает не искать ответа на воп¬рос о глубинном смысле своей религиозной жизни, а просто жить, в идеале не слишком отклоняясь от того, в чем общее мнение признает норму и пример для подражания. И все-таки следование по этому пути у каждого проходит по-своему. Из суммы мелочей постепенно формируется индивидуальность, религиозная составляющая которой может обозреваться иссле¬дователем с большей или меньшей полнотой. Данное обозре¬ние (с учетом заявленного выше) не должно претендовать на безусловность, но отказ от проведения поставленной социаль¬но-психологической задачи (если исследователь полагает кор¬ректным ее ставить) был бы ошибкой. В конце концов, без по¬нимания религиозных оснований жизненных мотиваций, че¬ловек, особенно выдающийся, никогда не может быть понят и, следовательно, адекватно оценен.
Сказанное относится и к русским монархам имперского периода, чья религиозность изучена с разной степени полно¬той. Если о последнем самодержце России — Николае II — в интересующем нас ключе много писали и пишут, то о его вен¬ценосных предшественниках такого не скажешь. Разумеется, успешно изучалась церковная политика и история, церковно-государственные отношения, проблемы канонического устрой¬ства Церкви в Синодальный период и т.д., но не личная рели¬гиозность императоров. А этот вопрос, полагаю, имеет боль¬шую самостоятельную значимость. Ведь русский император был не только самодержавным государем, располагавшим аб¬солютной властью, но и Верховным Ктитором Православной Российской Церкви. Насколько личная религиозность самодер¬жца влияла на его отношения к этим «ктиторским» полномо¬чиям, да и влияла ли?
Дать ответ можно, лишь изучив вопрос о религиозности императора. В нашем случае — императора Николая I, в офи¬циальной дореволюционной историографии именовавшегося Незабвенным. На протяжении ряда лет занимаясь исследова¬нием отдельных вопросов, связанных с церковной политикой его эпохи1, я пришел к выводу о невозможности игнорировать вопрос о религиозности этого самодержца (тем более, что опыт исследования религиозных взглядов его самодержавного правнука — Николая II, у меня уже имелся). Однако, если пос¬ледний самодержец, в 2000 году канонизированный Русской Церковью как страстотерпец и мученик, в православной тра¬диции всегда рассматривался как глубоко верующий, мисти¬чески настроенный человек (хотя оценка подобной настроен¬ности могла и не быть однозначной), то Николай I никогда не характеризовался таким образом. Разумеется, никто из писав¬ших на эту тему историков Церкви не подвергал сомнению личную религиозность монарха, но особо акцентировать на ней внимание читателей также не считал необходимым2.
Правомерно ли это? Полагаю, что не вполне, ибо Нико¬лай I — это прежде всего религиозно ориентированный само¬держец, для которого идея власти, олицетворением которой он себя осознавал, существовала неразрывно с идеей Бога. Насколь¬ко одно вытекало из другого, и каким образом сказывалось на церковной политике его времени можно лучше понять, разоб¬равшись в вопросе о Николае I как православном государе.
Не будет особым открытием констатация того, что исто¬рия — наука чрезвычайно субъективная. От позиции ученого часто зависит то, каким образом расставлены акценты, меняю¬щие очевидные для современников изучаемого им события или персоны «плюсы» на «минусы» и наоборот. Особенно субъек¬тивизм проявляется, когда ученый является и современником своего «героя» или эпохи. Николаю I в этом отношении доста¬лось, пожалуй, больше, чем какому-либо другому монарху XIX столетия. Его эпоха стала притчей во языцех (как и он сам) для большинства русских (и не только) исследователей еще до ре¬волюции 1917 года. А в советский период о нем иначе, чем о «коронованном жандарме» официальная историография гово¬рила крайне редко.
Не любил императора и великий русский историк В. О. Клю¬чевский, в отношении дворянства настроенный крайне скепти¬чески. Скептически относился он и к большинству самодер¬жавных представителей Дома Романовых. Николай I не был исключением. По В. О. Ключевскому, этот царь «требовал доб¬родетельных знаков, не зная, как добиться самих доброде¬телей», был «военный балетмейстер и больше ничего»3. Слиш¬ком характерное признание — «больше ничего». А на «нет» и сказать, получается, нечего. За символом власти историк не желал видеть личность ее носителя, полагая, что «наши цари были полезны, как грозные боги, небесполезны и как огород¬ные чучелы». Вырождение авторитета власти он усматривает в эпохе, связанной с правлением сыновей императора Павла I. «Прежние цари и царицы — дрянь, — полагал В. О. Ключевс¬кий, — но скрывались во дворце, предоставляя эпическо-на-божной фантазии творить из них кумиров. Павловичи стали популярничать. Но это безопасно только для людей вроде Пет¬ра I или Ек[атерины] П. Увидев Павловичей вблизи, народ пе¬рестал считать их богами, но не перестал бояться их за жандар¬мов. Образы, пугавшие воображение, стали теперь пугать не¬рвы»4.
Заявление В. О. Ключевского следует признать скорее типичным для русской интеллектуальной среды, чем «случай¬ным», вырвавшимся «сгоряча». Что делать! Образ «жандарма» обыкновенно ассоциировался у интеллектуалов того времени именно с Николаем I. Деспотом по природе, воплощенной ре¬акцией называл его и учитель В. О. Ключевского — С. М. Со¬ловьев, убежденный в том, что царь был «страшный нивели¬ровщик: все люди были перед ним равны, и он один имел пра¬во раздавать им по произволу способности знания, опытность в делах». Считая это нечестивым посягновением на права Бога, С. М. Соловьев указывал на то, что император окружал себя посредственностями и совершенными бездарностями, до смер¬ти не переставал ненавидеть и гнать людей, выдававшихся из общего уровня по милости Божией. Более того, по мнению ис¬торика, Николай I желал иметь возможность «одним ударом отрубить все головы, которые поднимались над общим уров¬нем»5. Олицетворявший «бездну материализма» и любивший только «бездушное движение войсковых масс по команде», соловьевский Николай I предстает «посягателем» на Божеские права и, следовательно, человеком религиозно слепым.
Не будем спешить с оценками услышанного, но запом¬ним мотивацию. Деспот, не терпевший свободы и, таким обра¬зом, попиравший человеческую личность. Даже крайне осто¬рожный Ε. М. Феоктистов, в эпоху Александра III занимавший кресло начальника Главного управления по делам печати, в своих воспоминаниях вынужден был повторить некоторые сен¬тенции С. М. Соловьева,- в частности о гнете, тяготевшим над умственным движением в николаевское время и на «мнимом консерватизме» тридцатилетнего царствования. Посему, по мнению Ε. М. Феоктистова, в тот период «все образованные люди отличались более или менее либеральным образом мыс¬лей»6. В таком же духе писал и цензор А. В. Никитенко, видев¬ший главный недостаток царствования Николая Павловича в том, «что все оно было — ошибка. Восставая целые двадцать девять лет против мысли, он не погасил ее, а сделал оппозици¬онною правительству»7. Восстание против мысли — суровое обвинение, выдвигавшееся современниками и историками про¬тив Николая I, игнорировать которое было бы неправильно. Тем более, что приведенные слова принадлежат не явным оппози¬ционерам типа А. И. Герцена, а вполне благонамеренным под¬данным российской короны. В чем же было дело? Почему им¬ператор воспринимался столь однозначно и критиковался столь немилосердно? Может потому, что писавшие о нем не смогли увидеть и понять основные побудительные мотивы, руководив¬шие в течение жизни действиями императора? Воспринимая Николая Павловича как олицетворение машины подавления инакомыслия и нарушителей установленного «порядка», они не желали признавать у государя высших христианских моти¬ваций. Конечно, они были далеки от того, чтобы вслед за Ф. Энгельсом называть грозного императора самодовольной по¬средственностью «с кругозором ротного командира», челове¬ком, принимавшим «жестокость за энергию и капризное уп¬рямство за силу воли»8, но назвать их оценки положительными вряд ли удастся.
Но не будем спешить с констатациями и превращать пре¬жнюю критику в банальную апологетику «оклеветанного» мо¬нарха (тем более, что подобные операции в последнее время проделываются достаточно часто). Постараемся представить, что лежало в основании религиозности Николая I и, быть мо¬жет, поняв это, откажемся как от роли исторического «проку¬рора», так и от потребности брать на себя «адвокатские» функ¬ции.
Будущий император родился 25 июня 1796 года в Царс¬ком Селе и был последним внуком Екатерины II, появившимся на свет при ее жизни. Правда, Екатерина II изменила своему обыкновению и лично не присутствовала при родах своей не¬вестки, но, вероятнее всего, причину этого следует искать в преклонных годах самодержицы. Однако после рождения ве¬ликого князя Екатерина II прибыла на половину сына и ее ду¬ховник — протоиерей Савва Исаев совершил молитву над но¬ворожденным, которого (в честь святителя Мирликийского) нарекли Николаем. В царствующем Доме таким именем до рождения великого князя никого не называли.
Вскоре, 6 июля, совершилось и его крещение. Любопыт¬но, что форма повестки, разосланной по сему случаю, претер¬пела некоторые изменения: приглашались не конкретные лица, а кто пожелает — из первых пяти классов обоего пола. Креще¬ние совершил духовник Екатерины II, ранее совершавший мо¬литву над новорожденным. По традиции, соблюдавшейся вплоть до последнего царствования, во время совершения та¬инства отца крещаемого в церкви не было — он появился поз¬же. Императрица по состоянию здоровья также не участвовала лично в обряде крещения, но присутствовала, помещаясь на хорах придворной церкви9. Иерархами и иереями был совер¬шен благодарственный молебен. Затем родителям членами Святейшего Синода и духовенством было принесено поздрав¬ление, а духовник императрицы отслужил литургию, во время которой великий князь Александр Павлович — старший брат и воспреемник поднес младенца для приобщения Святых Тайн и возложил на него знаки ордена Андрея Первозванного10.
На рождение Николая Павловича откликнулся поэт Г. Р. Дер¬жавин, написавший панегирик:
Блаженная Россия! Среди твоих чудес От высоты святыя Еще залог Небес Прими и веселися, Сугубым блеском осветися! Се ныне дух Господень
На отрока сошел; Прекрасен, благороден И как заря расцвел Он в пеленах лучами. Дитя равняется с царями, Родителям по крови, По сану — исполин, По благости, любви, Полсвета властелин Он будет, будет славен, Душой Екатерине равен11.
Г. Р. Державин оказался провидцем: дитя со временем оказалось «равным с царями». Но до этого момента было еще почти тридцать лет, в течение которых Николай Павлович сфор¬мировался как личность, как идейный носитель самодержав¬ной власти. Его политическая репутация оказалась навсегда связанной с самодержавной идеей, в основании которой лежал принцип служения — подданных государю, а государя — импе¬рии и, следовательно, подданным. Другое дело, как понимал этот принцип сам Николай Павлович. Но об этом речь пойдет отдель¬но. Сейчас следует обратить внимание на иные моменты.
Во-первых, — крестивший великого князя протоиерей Савва Исаев в дальнейшем не стал его наставником: духовни¬ком отец Савва оставался лишь до кончины Екатерины П.
Во-вторых, — воспреемники великого князя — будущий император Александр Павлович и великая княжна Александра Павловна — также не стали для него «учителями веры» (что, впрочем, особого удивления вызывать не должно): соблюде¬ние установленных Церковью правил (для крестных) и учас¬тие в крещении члена Императорской Фамилии практически никогда не связывались и являлись по большей части данью традиции. Но следование установленным правилам было в цар¬ской семье обязательным.
Первым молитвам (по-русски) его обучила воспитатель¬ница — англичанка мисс Лайон. С самых ранних лет великий князь полюбил церковное пение, но, по мнению даже офици¬ального биографа, его «охота к церковному пению еще не доказывала расположения к молитве». Во время богослужения он был невнимателен — дежурные кавалеры отмечали в виде особенных исключений те дни, когда во время службы вели¬кий князь вел себя «внимательней обыкновенного». Николая Павловича и его младшего брата — Михаила всегда водили на воскресную службу и на «всякий большой праздник». Обычно они стояли на хорах. Первое причастие он получил 21 февраля 1803 года, неполных семи лет. Это событие было предварено беседой с духовником царской семьи протопресвитером Пав¬лом Криницким. Тогда духовник рассказал ему о значении и употреблении крестного знамения, о необходимости молиться Богу, о важности молитвы «Отче наш», о ее содержании и ра¬зуме. Биографы отмечают эту пятнадцатиминутную беседу как первый урок Закона Божия для Николая Павловича. Великий князь, таким образом, был подготовлен к причастию, хотя ис¬поведовался первый раз, вероятно, в следующем, 1804, году. С тех пор в приходно-расходных книгах, в каждом марте, появ¬лялась статья: «Выдано, по повелению Ее Императорского Ве¬личества Императрицы Марии Федоровны, духовнику Пав¬лу Криницкому, за исповедь, 200 рублей». Много лет спустя, вспо¬миная свое церковное воспитание, говорил барону М. А. Корфу, что в отношении религии его детям «лучше было, чем нам, ко¬торых учили только креститься в известное время обедни, да говорить наизусть разные молитвы, не заботясь о том, что де¬лалось в нашей душе»12.
Полагаю, это признание можно считать своеобразным упреком своему первому религиозному наставнику — отцу Павлу. Но был ли он виноват? Дворянин по рождению, закон¬чивший Киевскую духовную академию и в течение восьми лет служивший священником в Париже, этот клирик прекрасно знал и понимал традиции высшего общества. Неслучайно, уже в 1799 году он был назначен законоучителем детей императора Павла I, а при Александре I стал придворным клириком (в 1803 году) и старшим над придворным духовенством (в 1806 году). Два года спустя, 3 апреля 1808 года, отец Павел становится духов¬ником императора и членом Святейшего Синода. В дальней¬шем, после кончины Александра I, он остался духовником его матери, а после ее кончины титуловался «бывшим духовником покойной государыни императрицы»13. Будучи человеком вли¬ятельным, отец Павел, однако же, сторонился каких-либо цер¬ковных и околоцерковных интриг, предпочитая пользоваться тем, что имел. Его уважали, но особой близости к особе импе¬ратора (вначале — Александра I, затем его наследника и брата Николая I) у отца Павла не было.
Совершенно иным было отношение императора Павла I к другому придворному клирику — протопресвитеру Николаю Музовскому. Являвшийся духовником императора Николая I и его семьи, членом Святейшего Синода и Комиссии духов¬ных училищ, главой придворного духовенства и обер-священ-ником Гвардейского корпуса, он оказывал большое влияние на церковное управление14. Кем был это человек? Прежде всего, он был образованным священником много лет проведшим заг¬раницей. Он служил в Турине и в Венгрии (в Иреме), где носил черный фрак и ничем не напоминал русского «батюшку». Его уважали местные жители, крестьянам-протестантам он читал Евангелие на немецком языке, а по праздникам принимал пра¬вославных сербов.
В Венгрии скончалась его жена, и вскоре он вернулся в России, получив назначение законоучителем в Царскосельский лицей (где служил пять лет, с 1811 по 1816 годы). Отец Николай преподавал также в столичной духовной семинарии, и с 1814 года состоял членом Российского Библейского Общества. В 1817 году он сопровождал принцессу Шарлоту, невесту Николая Пав¬ловича, в ее путешествии из Берлина в Петербург. Именно он давал ей первые уроки русского языка и научал основам право¬славного вероучения. Очевидно, это обстоятельство и сыграло решающую роль в деле назначения отца Николая духовником императора Николая I. Самозабвенно любившему военное дело самодержцу соответствовал и духовник, по совместительству руководивший военными пастырями. Показательно, как, нахо¬дясь на вершине церковно-иерархической власти, доступной для белого священника, сам протопресвитер себя аттестовывал: «Свя¬тейшего Правительствующего Синода Член, Их Императорских Величеств Духовник, Главного Штаба Гвардейского и Гренадерского Корпусов Обер-Священник, Протопресвитер и Орденов: Св. Александра Невского с алмазными украшениями, Св. Вла¬димира 2-го класса большого креста, Св. Анны 1-й степени с Императорскою короною и Прусского Красного Орла 3-й степ¬ени] Кавалер, Николай Музовский»15.
Показательно, что духовник императора в официальных бумагах называл себя кавалером, хотя всего три десятилетия назад, в эпоху императора Павла I, митрополит Московский Платон (Лёвшин), награжденный самодержцем орденом заявлял, что желал бы «умереть архиереем, а не кавалером»16! Времена изменились и то, что казалось недопустимым ранее, теперь вы¬зывало искреннюю гордость. По мнению американского учено¬го Р. Уортмана, «ордена должны были превратить государствен¬ную службу дворян в христианское служение, в котором импе¬ратор выступает и первосвященником и государем»17. Награж¬денные иерархи, таким образом, становились дворянами. Кроме того, награда была символом благоволения монарха, который желал отличать своих подданных наградами, не считаясь с их на этот счет представлениями! Можно ли считать данное обстоя¬тельство (прилагательно к духовенству) чем-то вопиющим?
Думаю, что так рассуждать было бы неправильно. Ведь император Николай I, как и его отец, рассматривал свою власть в качестве религиозной санкции, полученной свыше. Без этого обстоятельства любые рассуждения на тему о православном мировосприятии монарха окажутся лишенными оснований. Тя¬гостные дни междуцарствия и восстание декабристов навсегда остались скорбным воспоминанием для Николая I, получившим корону в совершенно ненормальной ситуации. С тех пор и до гробовой доски император не уставал подчеркивать свою веру в Провидение. Это отмечает и Н. Д. Тальберг, историк Русского Зарубежья, вынужденный, правда, подчеркивать как в течение всей жизни монарх, глубокая вера которого созрела самостоя¬тельно, не мудрствуя, «полагался на всеблагой Промысел Бо¬жий. Священными, — пишет Н. Д. Тальберг, — оставались для него всегда слова молитвы Господней: «Да будет воля Твоя»»18.
Обратим внимание на выражение о «самостоятельном созревании» веры. Оно никак не комментируется, но зная, что император был далек от мистических увлечений старшего бра¬та, чей романтизм пришелся ему не по вкусу, можно предполо¬жить, что речь идет о самостоятельном понимании Николаем I основных принципов веры, разумеется, прилагательно к мо¬наршим обязанностям. Еще в 1920-х годах историк Г. И. Чул-ков заметил, что Николай I не хотел оправдывать самодержа¬вие мистически, поскольку ему казалось опасным вступать на эту зыбкую почву. «Опыт брата доказывал, — писал Г. И. Чул-ков, — как легко впасть в жестокие противоречия с самим со¬бой, если искать для политики высшей Божественной санкции. Само собою разумеется, он не мог отказаться от официального признания, что власть сама по себе «священна», но ему вовсе не хотелось углубляться в эту опасную тему. Для этого он был слишком трезвым реалистом». Посему, полагает историк, Ни¬колай I и прогнал Магницкого с Руничем, а также «сократил» архимандрита Фотия (Спасского). «Он понял, что можно уп¬равлять страной и без этих беспокойных и назойливых претен¬дентов на какое-то особенное знание сокровенных тайн монар¬хии. Николай не любил философии19.
Максимализм выводов Г. И. Чулкова, конечно, не в пос¬леднюю очередь был продиктован тем временем, когда он пи¬сал свою работу, но одно следует отметить: замечание относи¬тельно «Божественной санкции» для политики, которую, яко¬бы, не желал, в отличие от Александра I искать, излишне кате¬горично. Дело не в том, «искал» Николай I эту санкцию или нет, а в его отношении к собственным прерогативам, воспри¬нимавшимся однозначно и предполагавшим ясное осознание того, что Бог всегда пребывает с ним и с Россией. Это убежде¬ние, кстати сказать, даже нашло отражение в двух высочайших манифестах — от 14 марта 1848 года (по поводу революцион¬ных событий в Европе) и от 11 апреля 1854 года (о войне с Англией и Францией). «Разумейте, языцы, и покоряйтесь: яко с нами Бог!», — говорилось в первом; и «С нами Бог! никто же на ны!»,- утверждалось во втором20.
Далеко не все приветствовали подобное использование ссылок на Бога. Мыслитель Русского Зарубежья П. К. Иванов, например, считал даже, что Николай I был полон «антихристовым духом превозношения», для иллюстрации приведя соот¬ветствующий рассказ. «Однажды на больших маневрах под Петербургом он выехал перед строем далеко вытянувшихся войск и скомандовал: «С нами Бог, против нас никто. Вперед!». И поскакал. За ним двинулась и вся громада войск… Это бес¬цельное движение военной силы, — комментировал уже от себя П. К. Иванов, — в расстроенном гордостью уме императора казалось ему угрозой всему свету; но здесь ничего не было, кроме кощунственной игры с выражением «С нами Бог!». Се¬вастопольский разгром и мрачное уныние, в которое впал имп¬ератор] Николай перед смертью (изображенное фрейлиной Тютчевой в дневнике), было ответом судьбы на это кощун¬ство»21.
Но то, что П. К. Иванову казалось кощунством и игрой со святыней, для Николая I было убеждением и религиозно-политическим credo. Насколько оно было оправдано и церков-но осмысленно — судить трудно. Бог и царь для императора всегда воспринимались в неразрывной связи, а обряд венчания на царство — мистическим союзом, заключенным им навек. В этом смысле, полагаю, правомерно называть Николая I мисти¬ком. Но только в этом.
13 июля 1826 года, в день казни К. Ф. Рылеева, М. П. Бес¬тужева-Рюмина, П. Г. Каховского, С. И. Муравьева-Апостола, П. И. Пестеля состоялся благодарственный молебен на Сенатс¬кой площади. Первая, трагическая страница царствования Ни¬колая I была, наконец, перевернута. Спустя полтора месяца, 22 августа, в Москве состоялась коронация. Обряд венчания со¬вершил митрополит Новгородский и Санкт-Петербургский Серафим (Глаголевский; 1757-1843) при участии митрополи¬та Киевского и Галицкого Евгения (Болховитинова; 1767-1837) и архиепископа Московского и Коломенского Филарета (Дроз¬дова; 1782-1867), в тот же день награжденного белым митро¬поличьим клобуком. В коронационных торжествах приняли также участие епископ Рязанский Филарет (Амфитеатров; 1779-1857), тогда же возведенный в сан архиепископа, епис¬коп Смоленский и Дорогобужский Иосиф (Величковский; 1773-1851), епископ Владимирский и Суздальский Парфений (Чертков; 1782-1853), епископ Тульский и Белевский Дамас-кин (Россов; 1778-1855). Разумеется, был и духовник царя — протопресвитер Николай Музовский, прочитавший благодар¬ственные по причащении молитвы. Перед коронацией, на па¬перти Успенского собора, московский святитель Филарет про¬изнес речь, тронувшую монарха до слез. Ассистентами госуда¬ря были братья: старший — цесаревич Константин Павлович и младший — великий князь Михаил Павлович. Знаковым собы¬тием, на которое обратили внимание современники, стало при¬нятие шпаги у Николая I (приступавшего к причастию) его стар¬шим братом — отказавшимся от престола цесаревичем Кон¬стантином Павловичем22.
К участию в торжествах был привлечен и народ, чье ак¬тивное одобрение прозвучало после церемонии венчания на царство. Кульминацией стал момент возвращения Николая I в собор, когда он, дойдя до верхней ступеньки Красного крыль¬ца в Кремле, остановился, повернулся лицом к толпе и триж¬ды, в разные стороны, поклонился ликовавшему на площади народу. В последующие годы, бывая в Москве и участвуя в кремлевских процессиях, Николай I обыкновенно совершал тройной поклон. «Кланяясь, — полагает Р. Уортман, — царь признавал в любви народа источник своей неограниченной вла¬сти, но риторика текста тут же превращала народную любовь в историческое оправдание абсолютной монархии»23. Все про¬сто и очевидно: «император имманентен нации, а нация имма¬нентна самодержавию и императору». При этом американский ученый утверждает, что превосходство императора было мо¬ральным, а не метафизическим или эстетическим: он «поддер¬живал свое господство самодержца, не вознося себя в небес¬ные сферы, а принижая своих подданных»24. Это достаточно распространенное мнение, к анализу которого мы вернемся через несколько строчек. Важнее отметить иное: у современ¬ников Николая I относительно «сфер» было несколько иное представление.
Так, вспоминая коронацию, некоторые из них обращали внимание на настроение монарха: «Сумрачный до коронова¬ния, он просиял от сошедшей на него с короной Божьей благодати; он, казалось, слышал с неба голос: «Сей есть Сын Мой возлюбленный, в Котором Мое благоволение!». Люди, видев¬шие его входящим в храм до коронации и затем выходящим после совершения ее, не могли надивиться происшедшей в нем перемене; он весь преобразился, твердо и уверенно выступал с лицом строгим; он повелительно смотрел — озаренный Св. Духом»25.
Характерное наблюдение, помогающее увидеть прин¬ципиальные черты характера Николая I как самодержца и оце¬нить фразу о его «самовозношении». Понимавшие, но катего¬рически не принимавшие подобной логики исследователи (на¬пример, тонкий и глубокий историк Ю. В. Готье) поэтому и называли этого императора фанатичным жрецом и, одновре¬менно, своеобразным поэтом неограниченной власти госуда¬ря. «Всеми своими словами и действиями он проводил мысль, что государь, т. е. он, несоизмерим ни с одним человеком в его стране, что он как земной бог, воле которого никто не дерзает перечить, или, по крайней мере, полновластный командир во¬инской части, связанной безответной дисциплиной. Проник¬нув насколько возможно в его внутренний мир, далекий на¬блюдатель выносит убеждение, что он искренно верил в тот кумир, который сам себе создал. Самодовление и поклонение себе, как земному богу, было основною чертою императора Николая I, как правителя»26.
Почти о том же в своих воспоминаниях писала и фрей¬лина Двора Николая Ι А. Ф. Тютчева, имевшая возможность лично общаться с государем. По словам мемуаристки, само¬державие милостью Божией было для него догматом и предме¬том поклонения, и Николай I «с глубоким убеждением и верой совмещал в своем лице роль кумира и великого жреца этой ре¬лигии — сохранить этот догмат во всей чистоте на святой Руси, а вне ее защищать его от посягательств рационализма и либе¬ральных стремлений века — такова была священная миссия, к которой он считал себя призванным Самим Богом и ради кото¬рой он был готов ежечасно принести себя в жертву». Соответ¬ственно, умственный кругозор царя был ограничен его нрав¬ственными убеждениями27.
Заявленное заставляет нас озаботиться вопросом: ради чего Николай I «требовал» себе поклонения «как земному богу» или выступал «великим жрецом» самодержавия? Только ли ради власти? Ответ, уверен, будет однозначным. Император никогда не воспринимал себя «как бога», скорее наоборот. Дочь его министра — графиня А. Д. Блудова вспоминала, как в день 25-летнего юбилея царствования министры представили им¬ператору отчеты сделанного за истекшие четверть века. Царь был тронут. Видя это, его дочь спросила его: «Ты счастлив те¬перь, ты доволен собою? — Собою — отвечал он и, показав рукою на небо, прибавил: Я былинка»2*.
Так почему же отношение к этому царю обыкновенно определяется через призму его абсолютной власти? Вероятно потому, что личные переживания и взгляды императора все¬гда оказывались заслонены его «высочайшим мнением», бе¬зусловной уверенностью в себе как в Помазаннике, который может в силу этого помазанничества решить любые пробле¬мы, найти единственно необходимые решения. — «С нами Бог!» По этой причине, к слову, для него было чрезвычайно непросто соблюдать конституцию Царства Польского и ко¬роноваться там в соответствии с Конституционной хартией 1815 года, подписанной императором Александром I. Прися¬гать конституции императору не хотелось, но изменить дан¬ное братом установление он не желал. Тем более, что к тому времени уже был коронован в Москве. Первоначально, летом 1826 года, император противился и религиозной церемонии, которую первоначально считал совершенно немыслимой. Вскоре, однако, вопрос о коронации в Варшаве был отложен до окончания суда над членами польских тайных обществ. Лишь в 1829 году Николай I вернулся к обсуждению (с бра¬том — цесаревичем Константином Павловичем) вопроса о коронации в Варшаве. «После того, как я уже включил фор¬мулу присяги в манифест о восшествии на престол, — писал он брату, — я считаю бесполезным и неподходящим повто¬рять ее еще раз, тем более, что молитва при коронации вели¬колепна и представляет собой род клятвы, приносимой мо¬нархом Богу, а не людям»29.
Вот он, момент истины! Коронация есть клятва не лю¬дям (подданным), а только Богу. Следовательно, люди не име¬ют права что-либо спрашивать с самодержца. Старая извест¬ная мысль была четко вновь сформулирована императором Николаем I, специально подчеркнувшим слово «не людям».
Но вернемся к вопросу о коронации. Брат монарха при¬держивался иных взглядов, настойчиво рекомендуя провести в Варшаве церковную церемонию в католическом соборе. «Бог призвал вас править народом иного исповедания, нежели ваше, — писал цесаревич, — и вам надлежит покровительствовать это¬му исповеданию, уважать его и поддерживать, а не наносить удара»30. Николай I, в свою очередь, ответил, что для него пред¬почтительнее отслужить католическое молебствие не в собо¬ре, а на открытом воздухе в присутствии войск. Но цесаревич настоял на своем. В конце концов, император согласился на совершение молебствия в католическом соборе, признав пра¬вославное молебствие — в данной ситуации излишним. Одна¬ко приносить присягу император посчитал излишним, посколь¬ку она «не может быть повторяема ни государем, ни поддан¬ным»31. 1829 год был временем созыва очередного сейма. Ни¬колай I находил нужным созвать чрезвычайный сейм только для присутствия на коронации, а не для решения назревших вопросов. Омрачить коронацию конфликтом он не хотел.
Накануне поездки в Варшаву, Николай I с императрицей и наследником специально прибыли в Казанский собор, где были встречены с крестом и святой водой. В соборе импера¬тор, императрица и наследник прослушали краткое молебство-вание и приложились к иконам. «Затем, — сообщали газеты, — сопровождаемые верноподданническими молитвами и благо¬словениями людей всякого состояния, наполнявших собор и площадь пред оным, изволили отбыть в Царское Село»32. По¬сещение кафедрального собора столицы перед отъездом в ка¬толическую страну на коронацию, конечно, было явной демон¬страцией православия венценосца и его семьи. Император стре¬мился избежать любых, даже самых невинных, подозрений в том, что он, принимая польскую корону, в чем-то погрешит против исповедуемой им веры.
Коронация состоялась в Варшаве 12 (24) мая 1829 года и прошла «по установленному церемониалу». Торжественное шествие состоялось в центре города, на площади, украшенной монументом польского короля Сигизмунда III. По-своему это было символично, ведь Сигизмунд сыграл свою роль в разви¬тии русской Смуты и в борьбе против Московского государ¬ства; при нем же была заключена печально известная Брестс¬кая уния. И вот, спустя почти двести лет, русский царь, пото¬мок первых Романовых, в столице бывшего врага торжествен¬но принимал венец польских королей. В 11 часов утра регалии торжественно перенесли в кафедральный собор, у дверей ко¬торого их встретил Примас Польши, 10 епископов и духовен¬ство. Примас отслужил обедню Святого Духа, в течение кото¬рой шел духовный концерт. Затем регалии перенесли обратно во дворец и положили в Тронный зал, куда прибыли импера¬тор и императрица. Духовенство окропило Николая I святой водой, после чего он сам надел на голову корону и возложил цепь ордена Белого Орла на супругу. Примас вручил ему ски¬петр и державу, трижды возгласив: «Vivat Rex in aeternum!». Николай I твердым, выразительным голосом произнес молит¬ву, а Примас, в свою очередь, коленопреклоненно (как и все присутствовавшие на коронации) прочитал молитву ко Всевыш¬нему Подателю всех благ. Затем новый король Польши про¬следовал в церковь Святого Иоанна, где его снова встретили первые лица Католической Церкви. В течение трех часов все было завершено, после чего состоялся торжественный обед33.
И хотя конституционным королем Николай I был совсем недолго (начавшееся вскоре Польское восстание позволило ему навсегда уничтожить Хартию), полученный опыт оказался чрез¬вычайно полезным. Более никто из русских монархов не вен¬чался на Царство Польское, — Николай I оказался первым и последним российским самодержцем, преодолевшим это «ис¬кушение». Прекрасно осознавая то, что он государь для под¬данных всех исповеданий («белый царь»), Николай I восприни¬мал себя в первую очередь как православного правителя, полу¬чившего право на царствование от Православной Церкви. Он искренне желал блага всем своим подданным, о чем неоднократно при случае заявлял. Так, в 1844 году, выступая перед ка¬толическими епископами — подданными российской короны, император подчеркнул, что ни в чем не желает вредить католи¬ческому исповеданию, потому как и сам — католик. «Душев¬но и сердечно привержен к своему исповеданию, — продол¬жал далее Николай I, — и был бы столько же привержен и к римскому, если бы в оном родился; в отношении религии Цер¬кви Католической намерения мои чисты»34.
Как понимать приведенные слова? Полагаю, буквально. Католиком император назвал себя в связи с тем, что официаль¬ное наименование главной конфессии России звучало так: Пра¬вославная Кафолическая Восточного исповедания. Иной интер¬претации для объяснения фразы православного государя о том, что он сам — католик, нет и быть не может. Что же касается второй части заявленного, то здесь необходимо обратить вни¬мание на мотивацию приверженности к православию: факт рождения в нем. Такой же приверженности к своей вере римо-католиков Николай I ни в коем случае не отрицал. Другое дело, отношение к притязаниям Папы Римского — самодержавие не терпит двоевластия в чем бы то ни было, в том числе и в делах веры. Поэтому император никогда не терпел и не желал тер¬петь никакого контроля (в том числе и религиозного) над его подданными. Подчиняться его власти должны были все без исключения. Напомнив епископам о безграничности собствен¬ной власти, и указав при том на ненарушение католического исповедания, Николай I подчеркнул, что потому и требует по¬виновения, «что сие повелевает вам Сам Бог», перед Которым он должен будет «ответствовать за благополучие вверенного мне народа»35.
Получалось, что повиновение себе Николай I рассматри¬вал как религиозный долг любого, кто жил под его скипетром. Для подданных, таким образом, эта была религиозная обязан¬ность. О том, что иначе в самодержавном государстве и быть не может, постоянно говорил Московский митрополит Фила¬рет (Дроздов). «Народ, благоугождающий Богу, — провозгла¬шал святитель, — достоин иметь благословенного Богом царя. Народ, чтущий царя, — благоугождает чрез сие Богу: потому что царь есть устроение Божие. Как небо, бесспорно, лучше земли, и небесное лучше земного, то также, бесспорно, луч¬шим на земле должно быть то, что устроено по образу небес¬ного, чему и учил Бог Боговидца Моисея: Виждь, да сотвори-ши по образу показанному тебе на горе, то есть на высоте Бо-говидения.
Согласно с сим Бог, по образу Своего Небесного еди¬ноначалия, устроил на земле царя, по образу Своего вседержи-тельства — царя самодержавного, по образу Своего Царства непреходящего, продолжающегося от века и до века, — царя наследственного»36.
Показательной иллюстрацией к прозвучавшему утверж¬дению можно считать российский гимн «Боже, Царя храни», первое прослушивание которого состоялось в ноябре 1833 года в Певческом корпусе столицы. На нем присутствовал и сам император. Первое публичное прослушивание прошло в Боль¬шом Петровском театре Москвы 11 декабря, а спустя две неде¬ли — 25 декабря, после Рождественской службы и традицион¬ного благодарственного молебна по случаю изгнания францу¬зов в 1812 году, в присутствии царской семьи, Двора, чинов гвардии и армии, ветеранов Отечественной войны, гимн полу¬чил высочайшее утверждение. С тех пор и до революции 1917 года он был главной символической песней Российской импе¬рии. И хотя гимн состоял всего из шести строк, но в них заклю¬чалась суть понимания Николаем I его, как самодержавного государя, связи с Богом.
Боже, Царя храни. Сильный, державный, Царству на славу, на славу нам. Царствуй на страх врагам, Царь Православный. Боже, Царя, Царя храни37.
Известно, что Николай I трепетно относился к гимну, не допуская его исполнения «просто так». В. В. Розанов в одной из своих заметок привел любопытный пример, характеризующий это отношение. Однажды вечером Николай Павлович, проходя по дворцу, услышал, как его малолетние тогда дети — великие княжны, — собравшись вместе, пели «Боже, Царя хра¬ни». Постояв у открытой двери и дождавшись окончания пе¬ния, император вошел в комнату и сказал ласково и строго: «Вы хорошо пели, и я знаю, что это из доброго побуждения. Но удержитесь вперед: это священный гимн, который нельзя петь при всяком случае и когда захочется, «к примеру» и почти в игре, почти пробуя голоса. Это можно только очень редко и по очень серьезному поводу». И далее В. В. Розанов, в своей манере, лаконично прокомментировал приведенный пример: «разгадка всего»38.
Николай I, как видим, чрезвычайно серьезно относился к своей власти и ее символам, полагая невозможным профани¬ровать установленный порядок, разрушать «форму». При этом «форма» мыслилась им в национальном ключе. Соответствен¬но, и отношение к Православной Церкви у него было в этом смысле «функциональное»; он не рассматривал ее как препят¬ствие всеобщему мультиконфессиональному христианскому братству (что в годы правления Александра I стало камнем преткновения и привело к столкновению «православной оппо¬зиции» во главе с архимандритом Фотием39 и идеологами «еван¬гельского государства» во главе с князем А. Н. Голицыным40). Церковь для Николая I — прежде всего хранитель националь¬ного прошлого, защитник самодержавия от шедших с Запада вредных учений и революции.
Но, рассматривая ее как основную нравственную силу общества, император в отношении иерархов и иереев, в случае необходимости, вел себя достаточно жестко, как не терпевший возражений самодержец. Даже мелкие ошибки и случайные огрехи прощались далеко не всегда. Так, неожиданно для на¬сельников прибыв 24 мая 1835 года в Юрьев монастырь Нов¬городской епархии, император лично все проверил и обошел. Настоятель монастыря — известный архимандрит Фотий (Спас¬ский) сумел приветствовать монарха только post factum. На¬скоро надев синюю бархатную рясу, Фотий прибежал к царю и, в суете, не благословив его, примкнул к свите. Первоначально никакого неудовольствия Николая I он не заметил; импера¬тор даже отметил то, что монастырь отлично содержится, по¬желав только проведения в соборе ектеньи. Служба состоялась, причем настоятель стоял рядом с монархом. После этого, Ни¬колай I попросил благословения, которое и было ему препода¬но. Фотий протянул императору свою руку для целования, в ответ не поцеловав его руку. Казалось бы, мелкий эпизод. Од¬нако Николай I так не считал: через несколько дней архиманд¬рита вызвали в Петербург и сообщили, что Синод получил от монарха информацию о хорошем устройстве монастыря и об ошибках Фотия: сам не служил ектеньи, не подносил к целова¬нию крест, не поцеловал руку царя, сам протянул руку; был одет в фиолетовую рясу. В результате Фотия отдали под нача¬ло наместника Александро-Невской лавры для научения и вра¬зумления, как должно встречать царствующих особ41. В июне его специально «обучали» (хотя более с царем архимандрит так и не встречался). Для влиятельного в предыдущее правле¬ние настоятеля это был тяжелейший удар, а для императора, вероятно, вполне оправданное «вразумление» провинившего¬ся клирика.
Годом ранее, в феврале 1834 года, Николай I устроил разнос епископу Смоленскому и Дорогобужскому Иосифу (Ве-личковскому), который, как уже говорилось, принимал учас¬тие в коронационных торжествах самодержца и, очевидно, был лично ему известен. История была в духе николаевского прав¬ления. В феврале Николай I посетил Смоленск и епископ Иосиф приготовил торжественное слово по этому случаю. Но при виде императора владыка так оробел, что вместо проповеди начал кропить его святой водой. Государь, вместо того, чтобы свести случившееся к шутке, гневно закричал на епископа: «Что вы делаете, Владыко, бесов из меня выгоняете, видно? Вы совсем облили меня водой!». В тот же день вл. Иосиф был уволен на покой и повелением жить в Киево-Печерской лавре42.
Разумеется, не стоит абсолютизировать приведенные примеры, хотя забывать или игнорировать их было бы невер¬но. Главное состояло в том, что император считал вполне есте¬ственным и в отношении духовенства вести себя так же, как и в отношении представителей других сословий. Он мог «каз¬нить» и «миловать» по своему усмотрению любого — в этом и состояло дело. Показателен случай с протоиереем Герасимом Павским, выдающимся ученым-богословом, в 1826 году пове¬лением царя назначенным законоучителем наследника престо¬ла великого князя Александра Николаевича. Он также обучал Закону Божьему великих княжон Марию, Ольгу и Александ¬ру. Отца Герасима ценили, наградив бриллиантовым наперс¬ным крестом, алмазными знаками ордена св. Анны 2-й степе¬ни, орденом св. Владимира 3-й степени и двумя бриллианто¬выми перстнями. Однако написанные отцом Герасимом для наследника программы стали поводом к обвинению его в не¬православии и неблагонамеренности43.
Все выяснилось в 1835 году. Дабы потушить разгорав¬шийся скандал, протоиерей подал прошение и был отставлен от всех должностей, но не потерял благоволения императора. Назначенный настоятелем Крестовоздвиженской церкви Тав¬рического дворца он получил высочайше пожалованный брил¬лиантовый крест и сохранил прежнее жалованье (и как духов¬ник высочайших особ, и как профессор духовной академии). Императрица определила дочерям отца Герасима солидную по тем временам ежегодную пенсию (до их замужества). Насколько оправданны были выдвигавшиеся против отца Герасима обви¬нения в данном случае менее принципиально, чем то, что дове¬рие к нему в глазах Николая I не поколебалось, а «неправиль¬но» учившийся основам православной веры наследник престо¬ла в том же 1835 году едва не стал присутствовать на заседани¬ях Святейшего Синода!44. Отметивший этот факт исследова¬тель не смог удержаться от замечания о том, что не склонный к мистицизму и не размышлявший на высокие темы император «распоряжался, однако, высшим церковным управлением вои¬стину, как командир, с бесцеремонностью удивительной, ру¬ководствуясь исключительно интересами полицейской государ¬ственности, им утверждаемой столь последовательно»45.
Не будем все объяснять все действия Николая I «по цер¬ковной части» лишь стремлением утвердить интересы «поли¬цейской государственности», но лишний раз обратим внимание на то, что для него идея государственного служения всегда стояла на первом месте. Ей в жертву император считал воз¬можным приносить буквально все, даже так называемый «здра¬вый смысл». Не случайно даже иностранцы (например, князь О. фон Бисмарк) называли его идеалистом. Во внешней поли¬тике, как и в политике внутренней, Николай I действовал в со¬ответствии с ранней юности усвоенными принципами: он го¬сударь «волей Божией». Однозначно понимая свой долг, он стремился не допустить того, что считал вызовом самодержав¬ной власти и установленному порядку. Причем под понятие порядка подпадало все: и внешняя дисциплина, и сдерживание революции. Однако считать это банальным проявлением «гор¬дыни» и безмерного самомнения будет не вполне правильно. Николай I во всех своих действиях был самодержцем; известен случай, когда он так крикнул на офицера, уснувшего на посту, что тот скончался. Безусловно осознав, что его окрик привел к трагедии, царь принял решение о выплате особой пенсии се¬мье скончавшегося46. Так, не желая зла, он стал причиной смерти подданного. Случай не типичный, но показательный.
Однажды царь посетил столичную первую гимназию, выразив свое неудовольствие увиденным. Что же послужило раздражителем самодержца? Мелочи. Один из лучших учени¬ков класса слушал урок истории облокотясь о парту. Это вос¬приняли как нарушение дисциплины. Та же картина наблюда¬лась и на уроке Закона Божьего — мальчик сидел, прислоняясь спиной к заднему столу. Священник получил выговор, но не смолчал и ответил грозному монарху: «Государь, я обращаю внимание более на то, как они слушают мои наставления, не¬жели на то, как они сидят»47. Прошел год, и император вновь посетил эту гимназию. На сей раз все ему понравилось, и про¬винившийся ранее священник был исключительно возвышен: вернувшись во дворец, Николай I сказал, что нашел законо¬учителя детям, и уже 2 февраля 1835 года священник Василий Бажанов был представлен в новом качестве императорскому семейству, став (вместо Герасима Павского) также духовни¬ком наследника и великих княжон. Постепенно доверие Нико¬лая I к новому священнослужителю возросло настолько, что отец Василий, по его собственным словам, «входил во дворец, как в свое семейство». Лишь в начале 1840-х годов, из-за инт¬риг обер-прокурора Святейшего Синода графа Н. А. Протасо¬ва, произошло некоторое охлаждение отношений (граф боял¬ся, что в случае смерти протопресвитера Николая Музовского отец В. Бажанов займет его место, войдет в состав Святейшего Синода и не будет полностью ему, обер-прокурору, подконт¬ролен). Мнения об отце Василии как о неуживчивом и самоуп¬равном человеке, впрочем, не помешали ему, после кончины протопресвитера Николая получить временное управление при¬дворным духовенством. Ни он, ни его воспитанники — дети Николая I, не надеялись, впрочем, что вскоре последует высо¬чайшее повеление о назначении его духовником царя. Однако такое повеление последовало 5 декабря 1848 года одновремен¬но с награждением отца Василия митрой. Тогда же он стал обер-священником гвардии и гренадер, заняв место в Святейшем Синоде. Как и его предшественник, отец Василий совмещал обязанности протопресвитера придворного духовенства и обер-священника гвардии. Удивительным считать это не приходит¬ся: военные пристрастия Николая I, как уже говорилось, рас¬пространялись и на священнослужителей. Важнее задаться дру¬гим вопросом: почему все-таки отца Василия назначили импе¬раторским духовником, несмотря на шесть лет высочайшего «неблаговоления»? Увы, ответа не существует; не знал его и сам новый духовник. Логику поступков Николая I современ¬ники могли объяснить не всегда; не поняли данное назначение даже супруга и дети самодержца. Но, как писал много лет спу¬стя отец Василий, «с этого времени государь по-прежнему стал ко мне благосклонен, и после первой исповеди сказал семей¬ству своему, что он в первый раз исповедался. Не знаю, — про¬должал протопресвитер, — что эти слова означают. Не то ли, как некоторые уверяли, что государь не исповедовал своих гре¬хов перед духовниками, и духовники не предлагали ему воп¬росов, а прочитывали только молитвы пред исповедью и после исповеди?»48. Нет ответа и у нас. Но подмеченное царским ду¬ховником обстоятельство лишний раз свидетельствует: Нико¬лай I очень серьезно относился к исполнению своего христианского долга и, встретив священника, который смог понять его, немедленно заявил об этом своей семье.
Абсолютизируя свою власть, император, тем не менее, прекратил практику помещения царских портретов в храмах, считая это недопустимым. Дело решил случай. Проезжая в 1832 году Белгород, Николай I в соборе увидел там собственный портрет и приказал снять его, объявив выговор правящему епис¬копу Илиодору (Чистякову; 1794-1861). Вскоре Святейший Синод получил разъяснение от епископа, сообщившего, что порядок вешать царские портреты в храмах существовал с 1787 года, и заступился за владыку. Император согласился не объяв¬лять выговор, но приказал по церквям своих портретов впредь не вешать49. Иногда наказывая архиереев, Николай I при этом не забывал прислушиваться к их мнениям — порой по самым незначительным причинам. Так, по его приказу был посажен на гауптвахту цензор «Библиотеки для чтения» А. В. Никитен-ко, пропустивший в ХП-ой книжке за 1834 год переведенное из Виктора Гюго стихотворение «Красавице».
Когда б я был царем всему земному миру, Волшебница! Тогда б поверг я пред тобой Все, все, что власть дает народному кумиру: Державу, скипетр, трон, корону и порфиру, За взор, за взгляд единый твой! И если б богом был — селеньями святыми Клянусь — я отдал бы прохладу райских струн, И сонмы ангелов с их песнями живыми, Гармонию миров и властью мою над ними За твой единый поцелуй.
Стихотворение попалось на глаза митрополиту Новгород¬скому и Санкт-Петербургскому Серафиму (Глаголевскому), ко¬торый, испросив особенную аудиенцию, прочитал его Николаю I, умоляя его, «как православного государя, оградить Церковь и веру от поруганий поэзии»50 (выделено мной. — С. Ф.). Отсидев положенное время, А. В. Никитенко был освобожден и узнал от своего начальника — князя М. А. Дондукова-Корсакова, что государь на него вовсе не сердится. Прочитав стихи, царь только заметил: «Прозевал!». Однако Николай I, со слов князя, «вы¬нужден был дать удовлетворение главе духовенства и при том публичное и гласное»51.
Вновь повторю: следование «форме» было возведено в николаевской России в принцип, нарушение которого немину¬емо влекло за собой наказание, даже в том случае, когда сам император считал его чрезмерным. Истово исполняя свою «роль», Николай I верил в безусловную оправданность соб¬ственных действий — как монарха милост ъю Божьей, публич¬но демонстрировал себя своим подданным, не боясь показы¬ваться перед народом в самые критические моменты. Когда в 1830 году Москву поразила эпидемия холеры, император лич¬но появился в первопрестольной, сразу же побывав в Иверской часовне и приложившись к чудотворной ее иконе. Затем он явился в Успенский собор, где его приветствовал митрополит Филарет. Даже не склонные петь дифирамбы Николаю I иссле¬дователи вынуждены отметить, что «его появление перед на¬родом произвело почти магический эффект»52. При открытии Александрийского столпа в августе 1834 года Николай I обна¬жил голову и молился вместе со всем своим войском. По сло¬вам современников, это было «зрелище трогательное и поучи¬тельное». Император упал на колени — и вся армия последо¬вал его примеру. Народ не отводил глаз от монарха, стоявшего перед столпом, крестившегося и проливавшего слезы умиле¬ния53.
Казалось бы, единение царя и народа подобными приме¬рами доказывается безусловно. Но единение (пусть и офици¬ально понимаемое) — это одно, а доверие — нечто другое. Существовало ли доверие Николая I как православного госу¬даря к своему православному в большинстве народу? Утвер¬дительного ответа дать не получается. Как ни странно, отно¬шение русского монарха к подданным помогает понять исто¬рия, рассказанная прусским королем Фридрихом-Вильгельмом IV князю О. фон Бисмарку. Российский император попросил его прислать двух офицеров прусской гвардии для предписан¬ного врачами массажа спины, во время которого пациент дол¬жен был лежать на животе. При этом Николай I, якобы, сказал: «С моими русскими я всегда справлюсь, лишь бы я мог смот¬реть им в лицо, но со спины, где глаз нет, я предпочел бы все же не подпускать их». Фридрих-Вильгельм IV исполнил просьбу своего высокого родственника, без огласки предоста¬вив ему немецких унтер-офицеров. «Это показывает, — ком¬ментировал ситуацию О. фон Бисмарк, — что, несмотря на ре¬лигиозную преданность русского народа своему царю, импе¬ратор Николай не был уверен в своей безопасности с глазу на глаз даже с простолюдином из числа своих подданных; прояв¬лением большой силы характера было то, что он до конца сво¬их дней не дал этим переживаниям сломить себя»54.
Комментировать прозвучавшую сентенцию не стоит. Она и без того красноречива, заставляя снова и снова задумываться над вопросом о том, как понимал Николай I свой народ и ждал ли от него взаимности…
Впрочем, если о взаимности рассуждать возможно лишь «в общих чертах», то о культе государя, в эпоху Николая I раз¬вивавшемся и поддерживавшемся весьма активно — вполне. Полагаю, что именно развитие этого культа, основанного на религиозном убеждении самодержца в благости проводимых им деяний, порой приводило особо подобострастных его под¬данных к действиям, в которых религиозные мотивы звучали если не кощунственно, то, по крайней мере, чрезвычайно стран¬но, двусмысленно. Показательную историю рассказал худож¬ник Л. М. Жемчужников, в 1860-х годах являвшийся предво¬дителем дворянства Чембарского уезда Пензенской губернии. Проезжая этот уезд, Николай I свалился в овраг и сломал себе руку. В результате, он вынужден был слечь в городе Чембар в постель, развлекая себя наблюдениями за прыжками пуделя — из окна дома, где жил, на улицу и обратно. После отъезда госу¬даря местное дворянство, в собрании торжественно постано¬вило увековечить дом, в котором жил Николай I, обратив его в храм. Из спальни сделали алтарь, в храме поместили икону Николая Чудотворца, при которой в золотой лампаде должен был гореть неугасимый огонь, на месте царской кровати воз¬двигли престол. Окно, через которое прыгал пудель, сохрани¬ли без изменений55. Строительство храма скорее свидетельствовало о специфическом понимании чембарским дворянством идеи верноподданничества, чем говорило о «гордыне» и «са¬момнении» Николая I. Храм, построенный в честь небесного покровителя русского монарха, явился демонстрацией безус¬ловной преданности подданных самодержавному Помазанни¬ку, и более ничего.
И это притом, что сам Николай I всегда с глубоким чув¬ством относился к созданию новых православных храмов и обителей — как больших, так и малых. В годы его царствова¬ния были открыты многие монастыри, упраздненные при Ека¬терине Великой. Еще в бытность великим князем, Николай Павлович проявлял интерес к допетровской церковной архи¬тектуре; в 1817 году, например, он посетил монастырь Новый Иерусалим, построенный Патриархом Никоном в XVII столе¬тии, поддержав мысль о восстановлении монастырского собо¬ра, ранее считавшегося недоступным для реставрации. При нем, в 1838 году, в Москве торжественно заложили храм Христа Спасителя (в память избавления России от Наполеона и с це¬лью увековечения имен героев Отечественной войны 1812 года) и завершили строительство Исаакиевского собора в Петербур¬ге; при нем начался новый славный этап истории Оптиной пу¬стыни и состоялось воссоединение с Православной Церковью униатов.
В 1850 году, к 25-летнему юбилею царствования, обер-прокурор Святейшего Синода граф Н. А. Протасов представил императору краткий отчет, который выглядел как победная реляция. И в самом деле: цифры впечатляли. За четверть века число епархий Православной Российской Церкви существен¬но увеличилось, — прибавилось 13 епархий и 7 викариатств, выросло число монашеских обителей (в число которых вклю¬чили и бывшие униатские), была учреждена новая духовная академия — в Казани и восемь духовных семинарий. Если в 1825 году в империи действовало 340 духовно-учебных заве¬дений, то в 1850-м — уже 421. В православие обратилось свы¬ше 700 тысяч человек (не считая униатов). Расходы по духов¬ному ведомству также существенно увеличились — с 671. 237 рублей 29 копеек до 3.804.299 рублей 64 копеек56. Ознакомившись с цифрами, Николай I собственноручно написал: «вот Тебе отчет Мой по духовной части»51 (выделено мной. — С. Ф.). Удивительная маргиналия! Император, получалось, ос¬тавил высочайшую резолюцию… для Господа Бога!
Однако можно ли, учитывая все это, делать какие-либо выводы о личной религиозности монарха? Вряд ли. Православ¬ный государь — это одно, а верующий христианин — нечто другое, хотя и не отрицающее первого. Личная вера для Нико¬лая I была связана с обязательным исполнением установлен¬ных Церковью правил, посещением храма и молитвой. Точный и аккуратный он всегда приходил в храм к установленному времени (к 11 часам), после чего сразу же начиналась служба. Опозданий император не терпел и требовал от придворных бе¬зукоризненного соблюдения установленного при посещении церковных служб этикета58. По воспоминаниям дочери Нико¬лая I — великой княжны Ольги, — император и императрица благодаря своим детям выучились понимать обряды Православ¬ной Церкви, молитвы праздников и псалмы. Так это было или нет, сейчас судить трудно, но факт остается фактом: импера¬тор никогда не пропускал воскресного богослужения, стоя с открытым молитвенником в руках позади певчих. Впрочем, Евангелие (как и старший брат — император Александр I) он читал по-французски, серьезно считая, что церковнославянс¬кий язык доступен только духовенству. В дни, предшествовав¬шие принятию Святых Тайн, Николай I «был преисполнен дет¬ски-трогательного рвения»59. Император признавался, что ког¬да он слушает обедню, то решительно стоит перед Богом, ни о чем другом более не думая60. На рабочем столе в кабинете Зим¬него дворца у императора всегда лежало Евангелие61. В его правиле было ежедневно, утром и вечером, молиться. Ни уста¬лость, ни болезнь не могли заставить императора изменить принятому правилу. Однажды за такой молитвой у киота Нико¬лай I заснул. Со свечи стал падать воск — рядом со склоненной головой императора. Случайно зашедший камердинер разбу¬дил его и сказал о свече: «На голову бы Вам капнула, знак бы остался и догадались бы». — «Правду говоришь, старик, — заметил государь»62. Близко наблюдавшие Николая I современники часто наблюдали, как «он с благоговением крестился, ехав мимо церкви, и делал это так просто, что видно было, что он находил в этом наслаждение души!»63.
Искренне веруя, Николай I, тем не менее, в частной жиз¬ни позволял себе, как и многие представители высшего обще¬ства, романы и увлечения на стороне. Увлечения эти, судя по всему, никак не связывались с тем, что император полагал важ¬ным с христианской точки зрения. Даже чтившие монарха и восхищавшиеся его почтением и любовью к супруге придвор¬ные не скрывали самого факта романов. Баронесса М. П. Фре¬дерике, например, совершенно спокойно отмечала, что «он имел любовные связи на стороне», ниже оговариваясь: «какой муж¬чина их не имеет». Главным же для баронессы было то, что император «оставался верен нравственному влиянию своей ангельской супруги, с которой находился в самых нежных от¬ношениях» («хотя предмет его посторонней связи и жил во дворце, но никому и в голову не приходило обращать на это внимание; все это делалось так скрыто, так благородно, так порядочно»)64.
Но нет ничего тайного, что когда-нибудь не станет яв¬ным. Даже далекие от придворных кругов люди, разночинцы, были прекрасно осведомлены об этой стороне жизни монарха, без зазрения совести делясь информацией со «страждущими». В год смерти Николая I студент Н. А. Добролюбов (будущий «светильник разума», по слову поэта Н. А. Некрасова) помес¬тил соответствующую статью в рукописной газетке «Слухи», подчеркнув, что монарх (как «всякому известно») пользовался репутацией разрушителя девичьих невинностей. Ничтоже сум-няшася, Н. А. Добролюбов утверждал, что нет ни одной фрейли¬ны, взятой ко Двору без покушений на ее любовь. «Обыкновен¬ный порядок был такой, — писал Н. А. Добролюбов, — брали девушку знатной фамилии во фрейлины, употребляли ее для услуг благочестивейшего, самодержавнейшего государя наше¬го, и затем императрица Александра начинала сватать обесче¬щенную девушку за кого-нибудь из придворных женихов»65.
Сплетни такого рода—опасный симптом, свидетельству¬ющий о десакрализации личности монарха в глазах определенной части общества. В нашем случае — в глазах интеллиген¬тов-разночинцев. Однажды появившись, слухи уже не исчеза¬ли, негативно влияя и на последующее восприятие династии. Уже в начале XX века публицист и журналист А. В. Амфитеат¬ров в скандальном фельетоне «Господа Обмановы» вновь на¬помнил читателям о «романтических» увлечениях императора Николая I, выставив его в виде помещика Никандра Памфило-вича — «бравого майора в отставке, с громовым голосом, с страшными усищами и глазами навыкате»66.
Разумеется, нельзя абсолютизировать влияние сплетен и слухов на общественное сознание, но не считаться с ними и не признавать за ними никакого значения также нельзя. Монарх — фигура публичная, в российских условиях особенно. Интерес к частной жизни властителя психологически понятен и объяс¬ним, но эксплуатация подобного интереса всегда чревато со¬циальными коллизиями. Пример этому дал XX век, время прав¬ления правнука Николая I67. Однако тогда, в середине XIX сто¬летия, данное обстоятельство считали возможным не замечать.
Внимание обращали на другое: близко знавшие или имев¬шие возможность разговаривать с императором современники видели в нем исключительно русского по духу монарха, даже называли самым православным государем со времен Федора Алексеевича. Графиня А. Д. Блудова полагала, что он один из тех, кем движется целое поколение, поскольку он предчувствует потребности своего времени, с твердостью удерживая от по¬спешности, которая могла бы увлечь в пропасть. Для графини Николай I — олицетворение народа и времени68. Правда, гово¬рила она это в 1850 году, когда сила империи, олицетворявша¬яся в императоре, была в зените. Пройдет несколько лет, и Крымская война станет приговором как николаевской социаль¬но-политической системе, так и самому государю. Но тогда, в четвертьвековой юбилей правления Николая I, далеко не все понимали это. Его сравнивали с Петром Великим, даже стави¬ли выше последнего, ибо для Николая I «неизмеримо дороже были Православная вера и священные заветы нашей истории, чем для Петра». Так полагал митрополит Киевский и Галиц-кий Платон (Городецкий; 1803-1891), в царствование Николая Павловича управлявший последовательно Ковенской, Рижской и Псковской епархиями. Владыка полагал, что император был предан всему «чистокровному русскому» и, в особенности, православной вере. Подобного ему в отечественной истории (очевидно, императорского периода) он не видел. Вспоминая последние часы жизни монарха, владыка утверждал: «так уми¬рать может истинный христианин, истинный сын Православ¬ной Церкви; он почил, держа в руке крест Христов — символ нашего спасения»69.
Не вдаваясь в обсуждение вопроса о «русскости» импе¬ратора70, отметим только, что для Николая I Петр Великий яв¬лялся образцом для подражания, следовать заветам которого он стремился в течение всего своего правления. Митрополит Платон подчеркивал выдающиеся христианские качества «Не¬забвенного» монарха, имея в виду частое игнорирование пер¬вым императором России «священных заветов» отечественной истории, в основании которой, по его убеждению, всегда была православная вера. Полагаю правомерным, говоря о христиан¬ских взглядах Николая I, обратить внимание на сделанные вл. Платоном акценты и с этой целью рассмотреть последний пе¬риод жизни императора. В 1853 году Россия, решившая воору¬женным путем решить «восточный вопрос», оказалась в состо¬янии войны с объединенной Европой — против нее выступили Англия и Франция, и не поддержали Австрия и Пруссия, на что император не рассчитывал. «Идеалистический порыв», о котором говорил О. фон Бисмарк, оказался напрасным. Пово¬дом к войне послужил спор между Католической и Православ¬ной Церквями о праве иметь ключи от Вифлеемского храма — одной из главных святынь христианского мира; чинить купол храма Гроба Господня; владеть религиозными памятниками в Иерусалиме. Император французов Наполеон III, которого Николай I в дипломатической переписке оскорбил, не назвав «братом», использовал этот повод для создания дипломатичес¬кого конфликта и потребовал от турецкого султана выполне¬ния старых договоров о правах католиков. Тогда и Николай I выступил в защиту прав православных и сохранения для них сложившихся в XIX столетии религиозных привилегий. В январе 1853 года представитель императора чрезвычайный по¬сол князь А. С. Меншиков прибыл в Константинополь и предъя¬вил султану требования русского монарха. Сущность их сво¬дилась к тому, что все 9 миллионов православных подданных Турции должны были перейти под непосредственное покрови¬тельство российской короны.
Напуганный ультиматумом, султан готов был пойти на уступки, уволив министра иностранных дел, подписавшего соглашение о правах католиков в Палестине. Был издан фир¬ман о правах и привилегиях Православной Церкви в Турции. Предполагалось пересмотреть в благоприятную для России сторону вопрос о праве владения святыми местами. Но А. С. Меншиков не удовлетворился уступками, продолжая настаи¬вать на том, чтобы Россия покровительствовала православным подданным султана. Вскоре, в июне 1853 года, «в залог» удов¬летворения требований, Россия заняла Дунайские княжества. Дальнейшая история известна — после побед России над ту¬рецкими войсками, Англия и Франция решили открыто вме¬шаться, и в марте 1854 года объявили Николаю I войну. Пози¬ция Австрии и Пруссии вынудила императора оставить Дунай¬ские княжества, немедленно оккупированные австрийскими войсками. Политическая изоляция и военные поражения стали ударом для Николая I. Можно сказать, что это был серьезный моральный удар: последний крестоносец Европы должен был пережить глубокое разочарование. Цели, им поставленные, оказались нерешенными, он так и не смог стать полновласт¬ным покровителем православных Турции!
… Жизнь, порой, преподносит человеку удивительные уроки. В 1851 году на Бабигонских высотах в Старом Петерго¬фе была заложена церковь в честь святой царицы Александры. Церковь строил А. Штакеншнейдер: она была спроектирована в «русском стиле», пятиглавой. Основание барабанов глав ук¬расили «кокошниками», использовав этот же мотив древнерус¬ской архитектуры и в колокольне. Высокий шатер церкви, тоже напоминавший по силуэту древнерусские храмы, был унизан тремя рядами «кокошников». Из дворца Петра Великого в Дуб¬ках в новую церковь привезли деревянный иконостас резной работы. Церковь стояла на возвышенности, имея красивый си¬луэт71. В основание ее положили камни, привезенные с берегов реки Иордан по личному указанию императора Николая I. Так в России появился единственный храм, стоящий на иорданс¬ких камнях. Это была последняя, освященная при жизни импе¬ратора, церковь. Он молился в ней тогда, когда Россия терпела поражения в войне, начатой им по религиозным мотивам. Чем не горькая усмешка истории?
За несколько месяцев войны государь внешне переменил¬ся. Слушавшая вместе с ним летом 1854 года обедню А. Ф. Тют¬чева, с горечью отмечала: «При виде того, с каким страдаль¬ческим и сосредоточенным видом он молится, нельзя не испы¬тывать почтительного и скорбного сочувствия к этой высоте величия и могущества, униженной и поверженной ниц перед Богом». Император, по ее мнению, во многом был виноват, заб¬луждался, «увлеченный гордым сознанием того огромного пре¬стижа, который внушал. Но в самых его ошибках были чест¬ные побуждения, были порывы благородные и великодушные, которых нельзя не признавать и которые оправдают его в гла¬зах истории»72.
После описанных событий прошло чуть более полугода, и император умер. Болезнь оказалась скоротечной. Согласно официальной версии, Николай I заболел гриппом в конце ян¬варя 1855 года, но «не бросал своих занятий и наступившим Великим постом ходил аккуратно в церковь к богослужению»73. Однако вскоре болезнь дала себя знать и уже 11 февраля Нико¬лай I не смог, как того хотел, быть у преждеосвященной обед¬ни. На следующий день он предоставил право заниматься все¬ми государственными делами наследнику престола и слег в постель. До 17 февраля о здоровье государя столичное обще¬ство еще ничего не знало, даже во дворце воспринимали бо¬лезнь как легкое недомогание. Лишь в самый последний мо¬мент, поняв, что положение чрезвычайно тяжелое, императри¬ца предложила царственному супругу приобщиться Святых Тайн.
Официальный историограф николаевского царствования Н. Г. Устрялов так описывал эту историю: «Государь начал было на первой неделе Поста говеть и с понедельника по четверток включительно изволил постоянно присутствовать при Боже¬ственной службе; но неоднократно жалуясь на слабость здоро¬вья, выражал сомнение: в силах ли будет исполнить этот Хри¬стианский долг? Не смотря однако ж[е] на Свою слабость, ни разу в продолжение службы не садился, хотя и был к тому убеж¬даем протопресвитером Бажановым». Данным случаем и вос¬пользовалась императрица, предложив Николаю I исполнить христианский долг. Но император заявил, что причащаться в постели не может, надеясь принять Святые Тайны в дальней¬шем. Тогда же он пригласил к себе доктора М. Мандта и заста¬вил его сказать всю правду о собственном положении. Правда была неутешительна. Поняв, что вскоре смерть положит конец его страданиям, Николай I позвал к себе наследника и через него вызвал духовника. Исповедался он в присутствии импе¬ратрицы и цесаревича Александра Николаевича, твердым го¬лосом прочитав молитву «Верую и исповедую». После этого простился с членами своей семьи и ближайшими царедворца¬ми, сам отдал распоряжения относительно похорон, указал место для могилы в Петропавловском соборе. При чтении от¬ходной молитвы государь повторял за духовником все ее сло¬ва до тех пор, пока его голос не пресекся. Затем знаками подо¬звав к себе протопресвитера В. Бажанова, и поцеловал наперс¬ный крест. Вскоре после этого, сжимая руки императрицы и наследника, в двенадцать часов двадцать минут пополудни 18 февраля 1855 года Николай I скончался74.
Вместе с ним окончилась целая эпоха. Начался новый период в истории российской государственности. Император Николай I заканчивал свой земной путь в убеждении, что ни¬когда не делал зла сознательно. В духовном завещании он по¬благодарил всех любивших и простил всех ненавидевших его. Перед лицом смерти он честно признавался, что был челове¬ком со всеми слабостями, свойственными людям, старался ис¬править в том, что знал за собой плохого. «Я умираю, — писал Николай I, — с благодарным сердцем за все благо, которым Богу угодно было на сем преходящем мире меня наградить, с пламенною любовью к нашей славной России, которой служил по крайнему моему разумению верой и правдой. Жалею, что не мог произвести того добра, которого столь искренно желал. Сын мой меня заменит. Буду молить Бога, да благосло¬вит его на тяжкое поприще, на которое вступает, и сподобит его утвердить Россию на твердом основании страха Божия, дав ей довершить внутреннее ее устройство, и отдаляя всякую опас¬ность извне. На Тя, Господи, уповахом, да не постыдимся во¬веки. Прошу всех меня любивших, молиться об успокоении души моей, которую отдаю милосердному Богу, с надеждой на Его благость и предаваясь с покорностью Его воле. Аминь»75. Можно ли воспринимать такие слова как лицедейство? Вопрос риторический. Вера императора была глубокой и ис¬кренней. Ее он не «играл», хотя в представлении скептически настроенных современников остался прежде всего самодержав¬ным «игроком», до конца исполнявшим свою «роль». Как на¬смешка звучали слова эпиграммы Ф. И. Тютчева, написанные по поводу кончины Николая I:
Не Богу ты служил и не России,
Служил лишь суете своей,
И все дела твои и добрые и злые, -
Все было ложь в тебе, все призраки пустые:
Ты был не царь, а лицедей76.
Подобное отношение к императору в течение долгих лет казалось непреодолимым. Исследователи, особенно в советс¬кий период, обращали большее внимание на мнения «власти¬телей дум», писавших или говоривших о Николае I, чем на историю религиозных переживаний и мотиваций самого само¬держца. Указание В. С. Соловьева на то, что император стре¬мился смотреть на жизнь с христианских позиций, что «в нем таилось ясное понимание высшей правды и христианского иде¬ала, поднимавшее его над уровнем не только тогдашнего, но и теперешнего общественного сознания»77, обыкновенно не при¬нималось в расчет. В искренности побуждений Николаю I от¬казывали, предпочитая соглашаться с мнением Л. Н. Толстого, называвшего императора «Николаем Палкиным», царем, которого окружали подлецы, «невежественном» и «самоуверенном» обладателе «низшей духовной силы»78. Подобные суждения, к счастью, ныне аргументировано опровергаются. Петербургс¬кий историк Л. В. Выскочков, написавший наиболее полную на сегодняшний день биографию монарха, назвал его «Эпими-теем на троне», человеком, обладавшим высокоразвитым чув¬ством ответственности, долга79. Он верил в Бога, но также не сомневался в своем предназначении и судьбе, верил в то, что само Провидение управляет его поступками и действиями. Как оценить подобную веру? Полагаю, что только в ключе монар¬хической государственности, служба которой была для импе¬ратора Николая I смыслом и целью жизни, и которой он ста¬рался не изменить до последнего своего часа.
Примечания
1 Фирсов С. Л. Архимандрит Моисей (Путилов) и возрождение Оптиной пустыни // Церковь и время. Научно-богословский и церковно-общественный журнал. № 4 (21). 2002. С. 185-207; Он же. «Охранительная идеология» и Православная Церковь в России 1825-1861 гг. // Философия и социально-политические ценности консерватизма в общественном сознании современной России (от истоков к современности). Сборник статей. СПб.: Санкт-Петербургский Государственный Университет, 2004. Выпуск 1. С. 142-172; Он же. Религиозная политика и народное благочестие в России (1825-1861) // Церковь и время. Научно-богословский и церковно-общественный журнал. № 1 (30). 2005. С. 200-240; Он же. «Православный абсолютизм». Светская власть и православная церковь в эпоху императора Николая I // Вестник Санкт-Петербургского университета. Серия 6 (Философия, политология, социология, психология, право, между¬
народные отношения). Выпуск 4. 2004. [2005]. С. 36—43; Он же. Православное государство и русские старообрядцы-поповцы в эпоху императора Николая I // Вестник Санкт-Петербургского университета. Серия 6 (Философия, культурология, политология, право, международные отношения). Выпуск 1. 2009. С. 6-15.
2 Исключением из этого правила можно считать апологетическую статью историка Русского Зарубежья Н. Д. Тальберга: см.: Тальберг Н. Д. Христианин на престоле. (К столетию со дня кончины импера¬тора Николая I) // Император Николай Первый. Николаевская эпоха. Слово Русского Царя. Апология Рыцаря. Незабвенный. М., 2002, С. 722-729.
3 Ключевский В. О. Письма. Дневники. Афоризмы и мысли об истории. М., 1968. С. 365,371.
4 Там же. С. 395.
5 Записки Сергея Михайловича Соловьева. Мои записки для детей моих, а если можно, и для других. Пг., б/г. С. 116-117.
6 Феоктистов Е. За кулисами политики и литературы. 1848-1896. М., 1991. С. 125, 166-167.
7 Никитенко А. В. Моя повесть о самом себе и о том, «чему свидетель в жизни был». Записки и дневники. СПб., 1904. Т. I. С. 553. Запись от 27 февраля 1859 г.
8 См.: Энгельс Ф. Внешняя политика русского царизма // Маркс К, Энгельс Ф. Сочинения. Т. XVI. Ч. 2. С. 24.
9 Воспоминания о младенческих годах императора Николая Павловича, записанные им собственноручно // Николай Первый и его время. Документы, письма, дневники, мемуары, свидетельства современников и труды историков. М., 2000. Т. 1. С. 69-70.
10 См. подр.: Корф М., барон. Материалы и чтения к биографии императора Николая I и к истории его царствования. Рождение и первые двадцать лет жизни (1796-1817 гг.) // Сборник Императорского Русского Исторического Общества. СПб., 1896. Т. 98. С. 6-9.
11 См.: Корсаков А. Н. Детство и отрочество Николая Павловича // Русский архив. 1896. № 6. С. 280.
12 Корф М., барон. Указ. соч. С. 48-49.
13 См. подр: С. Г. Р. Криницкий Павел Васильевич // Русский биографический словарь. СПб., 1903. Кнаппе — Кюхельбекер. С. 444.
14 Смолич И. К. История Русской Церкви. 1700-1917 // История Русской Церкви. М., 1996. Т. VIII. Ч. 1. С. 385.
15 См.: http://hungary.orthodoxy.ru/detail/muzovsky.htm.
16 Карташев А. В. Очерки по истории Русской Церкви. М., 1991. Т. П. С. 555.
17 Уортман Р. С. Сценарии власти. Мифы и церемонии русской монархии. М., 2004. Т. 1. От Петра Великого до смерти Николая I. С. 240.
18 Тальберг Н.Д. Указ. соч. С. 722-723.
19 Чулков Г. Императоры. М., 1991. С. 191.
20 Душенко К. Цитаты из русской истории. Справочник. М., 2005. С.
218,219.
21 Иванов. Тайна святых. Введение в Апокалипсис. М., 1993. Т. П. С. 551.
22 См.: Шильдер Н. К. Император Николай Первый. Его жизнь и царствование. СПб., 1903. Т. П. С. 6, 7.
23 УортманР. С. Указ. соч. С. 383-384, 385.
24 Там же. С.363, 390.
25 Жемчужников Л.М. В крепостной деревне. 1852-1857. М., 1927. Вып. П. Мои воспоминания из прошлого. С. 109.
26 Готье Ю. В. Император Николай I. (опыт характеристики) // Три века. Россия от Смуты до нашего времени. Исторический сборник под редакцией В. В. Каллаша. М, 1913. Т. V. С. 288.
27 Тютчева А. Ф. При Дворе двух императоров. Воспоминания — Дневник. М, 1928. С. 96.
28 Блудова А. Д., графиня. Император Николай Павлович. 1850 // Император Николай Первый. Николаевская эпоха… С. 597.
29 Кизеветтер А. А. Император Николай I как конституционный монарх // Кизеветтер А. А. исторические очерки: Из истории политических идей. Школа и просвещение. Русский город в XVIII столетии. Из истории России в XIX столетии. М., 2006. С. 369.
30 Там же.
31 Там же. С. 370.
32 Внутренние известия // Северная пчела. 1829. 29 апреля. № 51.
Суббота. С. 1.
33 То же // Там же. 1829. 25 мая. № 63. Суббота. С. 1.
34 Речь императора Николая Павловича римско-католическим епископам в 1844 г. // Николай Первый и его время. С. 115.
35 Там же.
36 Филарет, митрополит Московский и Коломенский. Слово в день рождения Благочестивейшего Государя Императора Николая Павловича. Говорено в Успенском соборе июня 25 дня 1851 год // Николай Первый и его время. С. 63.
37 [Боже, Царя храни] // Император Николай Первый. Николаевская эпоха… С. 56.
38 Розанов В. В. Листва // Розанов В. В. Опавшие листья. Короб второй и последний. М; СПб., 2010. С. 284.
39 О «православной оппозиции» см. подр.: Кондаков Ю. Е. Духовно-религиозная политика Александра I и русская православная оппозиция (1801-1825). СПб., 1998. С. 71-138 и др.
40 О «евангельском государстве» см. подр.: ВишленковаЕ. А. Религиозная политика: официальный курс и «общее мнение» России Александровской эпохи. Казань, 1997. С. 97-134 и др.
41 Император Николай I в Юрьевом монастыре. По письмам архимандрита Фотия//Николай Первый и его время… Т. 2. С. 121-122.
42 См.: Иосиф (Величковский) IIМануил (Лемешевский), митрополит. Русские православные иерархи. 992-1892. М., 2003. Т. П. С. 113.
43 Копейкин К, прот. Павский // Три века Санкт-Петербурга. Энциклопедия. СПб., 2006. Т. П. Девятнадцатый век. Кн. пятая. С. 45. В
конце статьи см. библиографию статей о протоиерее Герасиме Павском (С. 46).
44 4 июня 1835 года император Николай I посетил Св. Синод вместе с великим князем Александром Николаевичем. Незадолго до этого для заседаний высшего церковного учреждения Православной Российской Церкви на Сенатской площади было отстроено новое здание, в которое и приехал самодержец с наследником. Проследовав в палату синодальных заседаний, и заняв место не на троне, а рядом, на креслах, Николай I обратился к членам Св. Синода с речью, в которой, среди прочего, и заявил о своем намерении знакомить наследника с церковными делами «и [о] соизволении на его присутствии иногда при занятиях Синода и под его руководством». (См.: Григорович Н. Император Николай I в Святейшем Правительствующем Синоде (4-го июня 1835 года) //Император Николай Первый. Николаевская эпоха… С. 517.
45 ЧулковГ. Указ. соч. С. 226.
46 См.: Эйдельман Н. «Революция сверху» в России. М., 1989. С. 103.
47 См.: Никитенко А. В. Указ. соч. С. 231. Запись от 10 апреля 1833 года.
48 Автобиография протопресвитера В. Б. Бажанова // Николай Первый и его время… Т. 2. С. 348-349.
49 См.: ТальбергН. Д. Указ. соч. С. 725.
50 Никитепко А. В. Указ. соч. С. 256. Запись от 1 января 1835 года.
51 Там же. С. 260. Запись от 25 января 1835 года.
52 Уортман Р. С. Указ. соч. С. 394.
53 См.: Там же. С. 416.
54 Бисмарк О. Мысли и размышления. М., 1940. Т. I. С. 159.
55ЖемчужниковЛ. М. Указ. соч. СИЗ.
56 Отчет обер-прокурора Святейшего Синода 1825-1850 // Сборник Императорского Русского исторического общества. СПб., 1896. Т. 98. С. 457-460.
57 Там же. С. 457.
58 Тютчева А. Ф. Указ. соч. С. 100-101.
59 Сон юности: Воспоминания великой княжны Ольги Николаевны //Николай I. Муж. Отец. Император. М., 2000. С. 202-203.
60 См.: ТальбергН. Д. Указ. соч. С. 723.
61 Из записок Елизаветы Николаевны Львовой. // Николай Первый и его время…. Т. 2. С. 313.
62 См.: ВыскочковЛ. Николай I. М., 2006. С. 490.
63 Из записок Елизаветы Николаевны Львовой С. 319.
64 Из воспоминаний баронессы М. П. Фредерике // Император Николай Первый. Николаевская эпоха… С. 489.
65 Добролюбов Н. Разврат Николая Павловича и его приближенных любимцев. Сообщил М. Цявловский // Голос минувшего. Журнал истории и истории литературы. 1922. № 1. С. 65.
66 Old Gentleman [Амфитеатров А. В.] Господа Обмановы: (Провинциальные впечатления) // Россия. Газета политическая и литературная. 1902. 13 января. № 975. Воскресенье. С. 2.
67 См. подр.: Колоницкий Б. «Трагическая эротика»: Образы императорской семьи в годы Первой мировой войны. М., 2010.
68 БлудоваА. Д., графиня. Указ. соч. С. 591.
69 Митрополит Платон Киевский об императоре Николае Первом // Император Николай Первый. Николаевская эпоха… С. 645.
70 Большинство исследователей обращают внимание на иные, «немецкие» черты Николая I. Так, Р. С. Уортман полагает, что «по своему воспитанию, своим вкусам, своему поведению Николай был явным немцем», не забывая указывать и на то, что «его традиция определялась именно как специфически русская». (Уортман Р. С. Указ. соч. С. 392). Как видим, ученый не соединяет воедино воспитание и вкусы царя с его политической доктриной (теорией «официальной народности»).
71 Петрова Т. А. Андрей Штакеншнейдер. Л., 1978. С. 86, 87.
72 Тютчева А. Ф. Указ. соч. С. 153. Запись от 22 июля 1854 года.
73 [Яковлев С. П.] Императрица Александра Федоровна. Биографический очерк, составленный С. П. Яковлевым. М., 1867 [1866]. С. 182.
74 УстряловН. Русская история. СПб., 1855. Ч. 2. С. 506-509. Удивительным образом в официозной устряловской «Истории» оказались точно описаны последние дни жизни императора Николая I. Изданные спустя более чем 70 лет дневники фрейлины А. Ф. Тютчевой полностью подтвердили приведенные Н. Г. Устряловым факты (См.: Тютчева А. Ф. Указ. соч. С. 174, 178, 180-181).
75 Царствование императора Николая I. Составил М. П. Романов. СПб., 1883. С. 115-116.
76 Чулков Г. Ф. И. Тютчев и его эпиграммы // Былое. 1922. № 19. С. 76.
77 Соловьев В. С. Памяти императора Николая I // Соловьев В. С. Сочинения в двух томах. М., 1989. Т. П. С. 606.
78 См.: Толстой Л. Н. Дневники. 1895-1910 гг. // Толстой Л. Н. Собрание сочинений. М, 1965. Т. 20. С. 171, 187 — 188. Записи от 3 июня 1903 года и 29 марта 1904 года и др.
79 См.: Выскочков Л. В. Указ. соч. С. 598-600 и др.
Опубликовано в журнале "Церковь и время" № 52
история России - новые книги
ПОДЛИННЫЙ РАСПУТИН
Поводом к этой беседе с историком и писателем С.В. ФОМИНЫМ явилась новая книга: «Дорогой наш Отец. Г.Е. Распутин-Новый глазами его дочери и духовных чад».
– Само название новой книги, в которой Вы выступаете в качестве составителя и автора нескольких материалов, говорит о том, что это сборник воспоминаний. Но ведь уже не раз издавались воспоминания о Г.Е. Распутине. Каковы особенности Вашего издания?
– Действительно, сборников таких в годы перестройки вышло несколько. Правда, трудно назвать все эти опыты удачными. Все они включали грязную клеветническую книгу Илиодора, воспоминания убийц старца – князя Юсупова и Пуришкевича, лживые мемуары выдававшего себя за «секретаря» старца Арона Симановича и Джанумовой, бульварные книжонки И. Ковыля-Бобыля и П. Ковалевского. Новым этапом стал выход в 1997 г. в Москве четырехтомника «Григорий Распутин. Сборник исторических материалов». По словам его составителя В. Крюкова, он «содержит все сколько-нибудь ценные, известные и малоизвестные российскому читателю воспоминания и документы людей, наблюдавших “старца” в доступной близи». В действительности тут тоже печаталось всё без разбора: и заслуживающие какого-то доверия свидетельства и откровенная бульварщина. Через три года в другом московском издательстве вышел перевод книги Эльвиры Ваталы, в которой жизнь Г.Е. Распутина иллюстрировалась цитатами из мемуаров его современников или статей и брошюр, увидевших свет в основном в годы революции. Вопреки заявленному в авторском предисловии («Те читатели, которые интересуются только “клубничкой” из жизни Распутина, не должны читать эту книгу») она опять-таки была о том самом. Составитель ее, польская писательница, не сумела (или не захотела?) преодолеть огромную силу инерции. Ту, о которой в свое время писала А.А. Вырубова: «Распутин! Сколько написано книг, брошюр, статей о нем! Кажется всякий, кто умел владеть пером, изливал свою ненависть против этого ужасного имени!»
Те, кто искренне хотел узнать правду, поняли, что публикация всего подряд ни к чему путному привести не могла. Требовалась критика источников. Первыми такую попытку предприняли земляки Григория Ефимовича – А.В. Чернышов и Н.С. Половинкин. Публикация малоизвестных материалов (редких газетных и журнальных статей и документов из московских, тобольских и тюменских архивов) подкреплялась составлением аннотированной библиографии. К сожалению, по месту выхода в Тюмени и малотиражности эти издания остались практически недоступными для широкого читателя.
В свое время, издавая книгу о Царице-Мученице, Императрице Александре Феодоровне, мы задавались вопросом: «Те источники, из которых мы черпаем сведения о Ней, – ведь все они уже отравлены ложью. Недаром личная подруга Государыни Ю.А. Ден назвала свою книгу “Подлинная Царица”».
Для настоящего сборника мы выбрали свидетельства духовно наиболее близких Григорию Ефимовичу лиц – родной его дочери Матрены, А.А. Вырубовой, М.Е. Головиной и Царственных Мучеников. Подчеркнем при этом, что воспоминания М.Г. Соловьевой (Распутиной) и М.Е. Головиной отечественным читателям и даже исследователям по существу не известны. Наиболее сложными по своему составу являются свидетельства Святых Царственных Мучеников об Их Незабвенном Друге. Их приходилось собирать из самых разных источников буквально по крупицам.
– Что касается воспоминаний А.А. Вырубовой, то они, как известно, не раз издавались. Что же тут нового?
– Корпус мемуаров А.А. Вырубовой включает ее воспоминания о Г.Е. Распутине не только из общеизвестных «Страниц моей жизни», но и из показаний ее ЧСК в 1917 г., интервью американской журналистке Рите Чайлд Дорр, второго извода ее воспоминаний и исключенных самим автором фрагментов из подготовленных к печати в предвоенную пору мемуаров. Так что подбор свидетельств Анны Александровны о ее духовном отце наиболее полный.
А.А. Вырубова обращалась к публике, сильно предубежденной против Г.Е. Распутина. Таково было, по ее словам, «стадное мнение русского общества». И пусть, с высоты сегодняшнего нашего знания многих реалий, она кое-что микшировала, упрощала, но при этом, несомненно, пыталась вызвать понимание, жалость, пробудить чувства добрые… А был ведь еще и террор среды. Она сражалась за Правду, за Тех, Кого любила, в одиночку (в полном окружении), без малейшей поддержки, в обстановке не только ненависти, но и тотального непонимания… «Если я пишу, – заявляла Анна Александровна, – то пишу для выяснения правды и для будущего суда истории…»
Жизнь А.А. Вырубовой, по словам товарища Обер-Прокурора Св. Синода князя Н.Д. Жевахова, «рано познакомила ее с теми нечеловеческими страданиями, какие заставили ее искать помощи только у Бога, ибо люди были уже безсильны помочь ей. Общие страдания, общая вера в Бога, общая любовь к страждущим, создали почву для тех дружеских отношений, какие возникли между Императрицею и А.А. Вырубовой. Жизнь А.А. Вырубовой была поистине жизнью мученицы, и нужно знать хотя бы одну страницу этой жизни, чтобы понять психологию ее глубокой веры в Бога и то, почему только в общении с Богом А.А. Вырубова находила смысл и содержание своей глубоко-несчастной жизни. И когда я слышу осуждения А.А. Вырубовой со стороны тех, кто, не зная ее, повторяет гнусную клевету, созданную даже не личными ее врагами, а врагами России и Христианства, лучшей представительницей которого была А.А. Вырубова, то я удивляюсь не столько человеческой злобе, сколько человеческому недомыслию…»
«Ославленная в свое время как “наложница Распутина”, “германская шпионка”, “отравительница Наследника” и “всесильная временщица, правившая Россией”, она отдала последнее, что у нее было, в дни заключения своих Друзей и сделала для Них больше, чем кто-либо», – писал о А.А. Вырубовой в своих мемуарах корнет С.В. Марков, один из тех, кто также оказывал реальную помощь находившейся в узах Царской Семье. При этом, подчеркивал мемуарист, «она и теперь не оставлена в покое людской подлостью и завистью!»
– То есть, даже будучи за границей, она ощущала опасность?..
– Даже там. По словам одного из современных финских ее биографов, Анна Александровна сильно опасалась «офицеров Красной армии, которые после окончания Зимней войны поселились в Финляндии. Под руководством епископа Александра в маленькой квартире тайной монахини Марии для духовных бесед собирался определенный круг эмигрантов. […] В эти тяжелые годы Анна Александровна проводит еще более отстраненную от людей жизнь. Не доверяя уже никому и боясь новых знакомств, она общается в основном с людьми церковного круга». «Все, кто хоть что-то помнил о Танеевой-Вырубовой, – пишут современные русские журналисты, – в один голос говорили нам, что в Хельсинки она вела чрезвычайно замкнутый образ жизни. […] Почему Анна вела по сути дела отшельнический образ жизни? Отец Арсений [православный иеромонах-финн, к которому попал архив А.А. Вырубовой. – С.Ф.] объясняет это несколькими факторами. Во-первых, в русской эмигрантской среде относились к ней с недоверием, а то и неприязнью, памятуя ее близость к фигуре Распутина. Это, возможно, отчасти повлияло и на ее решение поселиться именно в Финляндии, а не в каком-то из более крупных и оживленных европейских центров послереволюционной русской эмиграции». Так она и жила все эти годы! – На семи ветрах. Но Богом хранима!
– Рассказывают, что А.А. Вырубову православные в Финляндии почитают, служат на ее могиле молебны?
– Да, это так, и не только в Финляндии. У нас в России тоже: написана икона, составлена молитва. Это, кстати говоря, предсказал ей еще Григорий Ефимович. По словам его духовной дочери М.Е. Головиной, в последний день своей земной жизни тот предрек А.А. Вырубовой: «Ты, Аннушка – вижу тебя в монастыре... помолись за нас, будешь “блаженная Анна”, молитвы твои до Бога доходны будут. После твоей смерти люди придут к тебе на могилку просить помощи, и Бог услышит тех, кто просит Его во имя твое. Ты пострадаешь за Тех, Кого любишь, но страдания твои откроют тебе врата райские, и ты увидишь Тех, Кого ты любила и оплакала на земле. Хочу, чтобы все, кто за мной пошел и кого я люблю, дошли до Царствия Божия и не остановились на полдороге».
Так всё и случилось: и монашеский постриг она приняла, и на могилке ее на русском православном кладбище в Хельсинки всегда цветы и свечи, идет молитва, и икона «блаженной Анны» написана в России ее почитателями. Председатель Общества памяти Святых Царственных Мучеников, а также фрейлины Государыни Анны Танеевой-Вырубовой в Финляндии Людмила Хухтиниеми вспоминает, как в летний Сергиев день 2002 г. она получила благословение в стенах Свято-Троицкой Сергиевой Лавры. Исповедовавший ее иеромонах в конце исповеди напутствовал ее: «У вас в Финляндии похоронена Анна Вырубова, святой жизни человек. Обращайтесь к ней со всякой нуждой, за помощью».
– Вы утверждаете, что воспоминания дочери Григория Ефимовича Матроны публикуются впервые. Но насколько я знаю, они уже выходили на русском.
– Вы имеете в виду фальшивку, вышедшую в московском издательстве «Захаров» в 2000 году. В нашем же сборнике публикуются подлинные мемуары Матрены Григорьевны Соловьевой (Распутиной), впервые увидевшие свет в Париже в 1925 г. на французском языке. Русский их оригинал, если он вообще и существовал, никогда не печатался. Таким образом, русский перевод их впервые появляется именно в нашем издании. Некоторые авторы, на наш взгляд совершенно безосновательно, пытались поставить под сомнение информационную ценность этой книги. Безусловно, Матрона была малолетней (ей едва исполнилось 18 лет, когда убили ее отца), многое она не могла видеть, а тем более адекватно воспринимать (большое, как известно, видится на расстоянии и лицом к лицу лица не увидать); не была она и духовной дочерью Григория Ефимовича. Тем не менее, многое она видела, запомнила и поняла, что хорошо видно из самих ее мемуаров: «На самом деле мой отец не нуждается в защитниках. Ему не в чем оправдываться. Но нужно, чтобы его образ, его нравственный портрет был нарисован правдивой и любящей рукой. […] Я не собираюсь писать апологию. Я просто хочу нарисовать эскиз, правдивый и простой набросок; я хочу изложить факты, свидетельницей которых была я сама. […] У моего отца было много врагов в разных классах общества. Злоба, зависть, желание его унизить – таковы были причины, побуждавшие людей клеветать на человека без доказательств, без действительных фактов. Всё, что может изобрести человеческая фантазия, было отнесено на счет моего отца. […] По мере своих сил я попытаюсь, восстанавливая факты, воскрешая в памяти прошедшие события, поколебать некоторые легенды, созданные вокруг имени моего отца. Такова цель, которую я ставлю перед собой, приступая к этому труду».
Одним из камней преткновения для ряда исследователей является супруг Матрены – Б.Н. Соловьев. О нем опубликовано немало выдумок. В свое время мы их дезавуировали, проведя тщательное исследование всех доступных источников. Читатели книг нашего «Расследования» хорошо это знают. Теперь, после выхода нашего сборника, в который впервые включен полный комментированный перевод воспоминаний дочери Царского Друга, в справедливости наших оценок сможет убедиться каждый непредвзятый читатель.
– Хотелось бы подробнее узнать о воспоминаниях М.Е. Головиной. Имя это часто приходилось встречать в литературе о Г.Е. Распутине, но вот о воспоминаниях ее слышать не приходилось.
– По своему содержанию и силе мемуары М.Е. Головиной, несомненно, относятся к источникам первого ряда и буквально переворачивают наше представление о Г.Е. Распутине. При этом факты, содержащиеся в них, находят подтверждение в других известных нам надежных источниках. Особо при этом хочется отметить работу переводчика – доктора филологических наук Н.А. Ганиной. Без знания и любви к предмету, а главное – веры, результат не мог бы стать таким.
Личность Марии Евгеньевны Головиной, одной из ближайших духовный дочерей Г.Е. Распутина, в меньшей мере подверглась клевете со стороны современников и пристрастных «исследователей». Такое невнимание к личности Марии Евгеньевны объясняется просто: в эмиграции она молчала. Но молчание это было лишь кажущимся. Она писала в стол. В отличие от мемуаров А.А. Вырубовой и М.Г. Соловьевой (Распутиной), воспоминания М.Е. Головиной не предназначались для печати (во всяком случае, при жизни их автора) и потому не редактировались. Судя по авторским замечаниям, работа над ними шла и в 1932, и 1966, и в 1968 годах. «Я пишу для тех, – подчеркивала Мария Евгеньевна, – кто хочет услышать правду о событиях, предшествовавших революции в России, и кто еще интересуется этим смутным временем, за которым последовала великая катастрофа. Я не претендую ни на то, чтобы писать историю революции, ни на то, чтобы излагать в виде романа полный рассказ о последних годах Российской Империи. Я не историк и не романист и еще менее – философ, но мне хотелось объединить мои личные впечатления как свидетельство о некоторых фактах, с которыми я была тесно связана, и представить их с точки зрения, отличной от официальной исторической, вводя реальные персонажи, имена которых уже указывались в воспоминаниях современников, окружая их, однако, толикой творческого воображения, как в отношении вымышленных людей, во всем соблюдая их оригинальную личность. Всё, что я рассказываю – правда, неверными могут быть лишь мои заключения, но мне хотелось делать допущения, которые, будучи однажды принятыми, могли бы изменить точку зрения на то, о чем идет речь. Я прошу прощения у тех, кого я могу задеть своими идеями, и сожалею о том, что истины ради иногда вынуждена высказывать неприятные суждения о некоторых лицах, выступающих в этом рассказе. Особенно жаль мне выдавать свои тайны, придавать огласку скрытым фактам, привлекать взгляды к сокровенной и молчаливой жизни. Но среди стольких лживых измышлений, такого безобразия, такой жестокости я ощутила прямым долгом показать Истину, Красоту и чистое Добро, которые идут рядом с человеческими ошибками и в ходе истории ведут людей к Богу – главной цели нашей жизни».
Жизнь М.Е. Головиной, как и А.А. Вырубовой, оказалась такой, какой предсказал ей в последний день земной своей жизни Г.Е. Распутин (именно в общении с «Муней», по свидетельству многих современников, прошли предсмертные дни старца): «У тебя в жизни никогда не бывало того, чего ты желала? Но ты сама выбрала – жить для Премудрости Божией прежде всего, отдать себя под Вышнее покровительство, и за это Матерь Божия возлюбит тебя, поведет и утешит во всю жизнь. Ничего не жди от людей, возложи всё свое доверие на Бога... Никогда не забывай малых, смиренных, гонимых, презираемых мiром! С ними пребывай, а не с богатыми и надменными, они тебе ничего не дадут, а эти тебя возлюбят и дадут тебе мужество и силу жить и трудиться всю жизнь, будешь любимой и будешь любить, что лучше этого?» В памяти М.Е. Головиной, а теперь, значит, и многих читателей ее мемуаров, принявших ее точку зрения, Григорий Ефимович является во всей своей духовной мощи: «Он был оплотом, на котором основывалась вся жизнь Монархии. Только явившись, он энергично устремил все события к небесам! Оставалось лишь повиноваться, идти этим сияющим путем, привыкать к лучшему, а главное – не противиться…»
– Несомненный интерес читателей вызовет и четвертый раздел сборника, свидетельствующий об отношении Царственных Мучеников к Своему Другу.
– Этот раздел наиболее сложен по своему составу, но весьма важен по сути. Его составляет три материала. Первый о том, кем считали Царственные Мученики Г.Е. Распутина. Второй, рассказывающий о паломничестве Императрицы Александры Феодоровны с Дочерьми и А.А. Вырубовой в Новгород 11 декабря 1916 г., повествует не только об этом событии, но и о погребении вероломно убитого Царского Друга. Наконец, третий очерк («Святой зовет Нас туда и Наш Друг») о ссылке Царственных Узников в Тобольск и Их проезде, во исполнении пророчества Старца, через его родное село Покровское. Писать на эти темы нам приходилось, однако все три публикация в нашем сборнике существенно расширены и переработаны.
– Традиционно сильной стороной Ваших книг являются комментарии и иллюстративный ряд. Интереснейшие, носящие большой информационный заряд, ссылки занимают практически третью часть всего объема сборника.
– Действительно при помощи комментариев к мемуарам удалось проследить жизнь целого ряда знакомых и врагов Царского Друга, выяснить подлинные отношения персонажей к главному герою книги, уточнить даты рождения, кончины и других событий жизни того или иного упомянутого лица и т.д. Там публикуется ряд неизвестных и малоизвестных документов. Что касается иллюстративного ряда, то он действительно внушителен: сто иллюстраций в тексте и двести на трех вклейках. На фронтисписе помещен последний прижизненный портрет Г.Е. Распутина, принадлежащий кисти близкой его знакомой художницы Теодоры Краруп, датчанки по происхождению. Его мы даем в цвете.
Ряд снимков взяты нами из альбомов А.А. Вырубовой, как и Государыня, много снимавшей. Именно из этих альбомов приводились нами в книгах серии «Григорий Распутин: расследование» снимки, сделанные Анной Александровной во время ее паломничеств в Саров, Дивеево, Верхотурье и в скит Октай к старцу Макарию. Альбомы А.А. Вырубовой позволяют установить и еще один весьма важный для нас факт, молчание о котором сохраняет не только сама Анна Александровна, но и ее брат (во всяком случае, в опубликованной части своих воспоминаний), а также князь Ф.Ф. Юсупов младший. Речь идет о весьма близком знакомстве Танеевых с князьями Юсуповыми, о котором свидетельствуют многочисленные фотографии, сделанные на княжеской даче в Царском Селе. Подборку их мы публикуем в нашей книге с необходимой полнотой. Знакомство с французским изданием воспоминаний М.Е. Головиной позволяет атрибутировать А.А. Вырубовой еще одну серию снимков, запечатлевшую рыбалку Г.Е. Распутина с односельчанами в Покровском во время приезда туда его духовных дочерей. Часть этих фотографий, появлявшихся в зарубежных изданиях, публиковались и нами, однако вопрос об их авторстве, как и о времени съемки, оказалось возможным решить только после знакомства с мемуарами М.Е. Головиной и иллюстрациями к ним.
– С большим интересом будет встречены и генеалогические таблицы, существенно дополняющие опубликованные Вами материалы.
– Действительно, они не только дополняют и уточняют мемуары, но и объясняют причины тех или иных поступков упомянутых в них лиц. Каждый читатель сможет еще раз убедиться, что родство (вольно или невольно скрытое) – великая сила. Еще больший интерес вызовет генеалогическая таблица потомков Г.Е. Распутина, уточнить которую нам помогла правнучка Григория Ефимовича, проживающая во Франции.
– Приходилось слышать, что работа над этой книгой далась Вам нелегко?
– Как говорят подвижники: если дело идет без искушений, значит ты что-то не то делаешь. Жизнь показывает, что так оно и есть. Уже в процессе работы над сборником я понял его особую силу. Тексты говорили сами за себя. В отличие от многих других, авторы этих мемуаров хорошо знали Григория Ефимовича. Кроме того, сама их жизнь свидетельствовала о том, что их словам можно доверять. Разумеется, что любителей поливать грязью это не остановит. Но не о них речь, а о людях непредвзятых. Приятно осознавать, что твои труды не пропадают даром. Несколько лет, в течение которых наши книги распространяются в свободной продаже, в том числе и там, где они доступны исследователям, уже начинают приносить свои плоды. Всего лишь один пример. В недавно вышедшей в издающейся под эгидой Российской Академии Наук» престижной научной серии «Литературные памятники» книге А.М. Ремизова «Кукха. Розановы письма» (СПб. 2011) комментатор (Е.Р. Обатнина) так характеризует Г.Е. Распутина: «Модель поведения, которую Распутин демонстрировал в социуме, имела сходство с древней практикой христианской аскетики и мистики, получившей в русской традиции название “старчество”, т.е. особого рода молитвенная жизнь, связанная с пророчествами и исцелениями от духовных и физических болезней» (с. 498).
Теперь об искушении. Выход книги намечался к Пасхе. Когда сборник был уже практически готов (завершалась вычитка гранок), я тяжело заболел. Предстояла операция. Силы придавало то, что труд фактически завершен, и в случае чего всё равно выйдет. Из реанимационного отделения повезли на операционный стол. Уже приходя в себя в палате, я узнал, что оперировали меня в самый тот день, когда в 1917 г. изуверы сжигали тело Г.Е. Распутина в Петербургском политехническом. Из типографии позвонили, что готовы привезти тираж книги 17 июля – в день Святых Царственных мучеников. В тот же день произошла наша встреча с приехавшей из Парижа правнучкой Григория Ефимовича – Лоранс.
- Да поможет Вам Господь в дальнейших трудах на благо русского народа и Православия!
Книга имеется в лавке «Русского Вестника. Тел.: 8(495) 788-41-48. Цена со стоимостью почтовых расходов 1050 руб.
Принимаются на рассмотрение совета интернет-содружества «ПРАВОСЛАВНЫЙ АПОЛОГЕТ» востребованные статьи и материалы,
замечания и предложения, от преподавателей и студентов и всех благочестивых православных христиан,
способных помочь и стремящихся содействовать хранению чистоты Апостольского Кафолического Православного вероучения.
