доктор исторических наук А. Н. Боханов
Царь и поэт.
(император Николай I и А. С. Пушкин)
Интернет-журнал №6
www.afisha-irkutsk.ruИмператор Николай Павлович и Александр Сергеевич Пушкин – две бесспорные личностные величины, навсегда оставшиеся живыми ориентирами русской истории первой половины XIX века. Самодержавие Власти и Сила творческого дарования, или, если угодно, «Самодержавие Гения», сосуществовали не только в одном временном периоде, но и в едином смысловом пространстве. И тот и другой всем сердцем принимали Русский Мир, видели в истории отпечаток Замысла Творца и безропотно склонялись перед Его Волей.
С полной определенностью Пушкин заявил об этом в своем последнем письме в ноябре 1836 года П.Я.Чаадаеву (1794-1856). Опровергая легковесные утверждения об «исторической ничтожности России», заключал: «…клянусь честью, что ни за что на свете я не хотел бы переменить Отечество, или иметь другую историю, кроме истории наших предков, такой, какой нам Бог ее дал».
Независимо друг от друга, и Царь, и Поэт употребляли выражение «русский Бог»: Пушкин впервые использовал этот неологизм в письме князю П.А. Вяземскому (1792-1878) в 1824 году, а Государь в 1831 году в письме князю И.Ф. Паскевичу, вскоре после окончания восстания в Польше. Под «русским Богом» не подразумевалось, конечно, наличие у русских некоего высшего сакрального символа за пределами Христианства. Имелось в виду нечто иное: народная душеспособность принимать Христа всем сердцем и навсегда, отчего вера православная, по своей эмоциональной преданности, оказывалась «теплой» и «живой».
Царь был абсолютно православным человеком; благочестивым человеком покидал мир земной и Пушкин. Как написал после смерти друг его князь П.А. Вяземский, «Пушкин никогда не был вольнодумцем, по крайней мере, не был в последние годы жизни; напротив, он имел сильное религиозное чувство: читал и любил читать Евангелие, был проникнут красотою многих молитв, знал их наизусть и часто твердил их».
Философ И.А. Ильин (1882-1954) справедливо заключил, что «Пушкин есть чудеснейшее, целостное и победное цветение русскости». Те же характеристики уместно отнести и к Императору. Это «цветение» тем более удивительно, что они оба вышли из той корпоративно-родовой среды, где не то что «цветения», но даже и признаков упомянутой «русскости» отыскать было практически невозможно.
На первый взгляд может показаться, что в Николае Павловиче и в Александре Сергеевиче не было ничего общего. Самодержец, больше - «инженер» и «часовой», Пушкин же – творческая стихия в самой высокой и совершеннейшей форме. Роднила их не только «любовь к отеческим гробам», не только любовь к «Матушке России», но, шире говоря, духовно-психологический склад натур. Они всегда, даже в «сомнительных» эпизодах своих биографий, оставались искренними, цельными, нравственно бескорыстными, а потому и всегда легко понимали друг друга.
Пушкин, как человек свободного дарования, не мог пресмыкаться, не умел угодничать, какие блага земные это не сулило бы. Скованный социальными обстоятельствами, непростым семейно-денежным положением, трудными издательскими условиями, он, тем не менее, всегда оставался творчески свободным человеком.
Очень удачно эту имманентную природу пушкинского феномена раскрыл философ Б.П. Вышеславцев (1877-1954). «Подлинное искусство есть вольное искусство, гений – всегда «вольный гений». Но его вольность двояка: она нуждается в низшей, стихийной, природной космической свободе – и в высшей, духовной, мистической, Божественной свободе, в той свободе, о которой сказано: «Где Дух Господень – там свобода» .
В мире, где парила душа Поэта, где властвовали его слово, его перо, не существовало никаких цензурных ограничений и запретов, не имелось никаких внешних табу. Но даже там, в своем раскрепощенном творческом порыве, он ни единожды не позволил бросить тень на образ Императора Николая I. О других монархам высказывался порой весьма нелицеприятно, о Николае же I – никогда .
Отношение к Царю выразил в 1828 году в стихотворении «Друзьям».
Его я просто полюбил:
Он бодро, честно правит нами;
Россию вдруг он оживил
Войной, надеждами, трудами.
К 1830 году относится стихотворение Пушкина «Герой», где патетически-метафорически высказана симпатия к Царю, который, не названный по имени, но близкий и бесспорный «герой».
Не бранной смертью окружен,
Нахмурясь ходит меж одрами
И хладно руку жмет чуме,
И в погибающем уме
Рождает бодрость... Небесами
Клянусь: кто жизнию своей
Играл пред сумрачным недугом,
Чтоб ободрить угасший взор,
Клянусь, тот будет небу другом,
Каков бы ни был приговор
Земли слепой...
Поводом к написанию «Героя» послужило потрясшее многих событие. Во время надвигавшейся на Россию из Персии эпидемии холеры, Николай I прибыл в конце сентября 1830 года в Москву, где были отмечены случаи заболевания этой страшной и тогда не излечимой болезнью. Царя встретили в Москве с восторгом; страх и отчаяние от надвигающегося бедствия понемногу улеглись.
Царь в Москве! – этот клич действовал на обывателя сильнее всяких профилактических средств. Полтора месяца Николай Павлович провел в Москве, демонстрируя смелость и самопожертвование. Посещал больницы и больных, учреждал приюты для осиротевших детей, богадельни для стариков.
Все это производило на умы и души современников неизгладимое впечатление. Когда Пушкину стали известны подробности, он тут же и откликнулся стихотворением «Герой». Посылая его для публикации М.П. Погодину (1800-1871) Александр Сергеевич настаивал, чтобы его авторство не указывалось. Выражая свой восторг и восхищение перед Самодержцем, Поэт не хотел, чтобы его душевный порыв истолковывали превратно. «Герой» появился в первом номере журнала «Телескоп» за 1831 год без подписи.
Эта предыстория стала достоянием публики уже после смерти Пушкина, когда Погодин огласил неизвестные факты. В письме Вяземскому издатель и историк по этому поводу заметил: «В этом стихотворении самая тонкая и великая похвала нашему славному Царю. Клеветники увидят, какие чувства питал к нему Пушкин, не хотевший, однако ж, продираться со льстецами...».
Не менее определенно выразился и Н.В. Гоголь. «Только по смерти Пушкина обнаружились его истинные отношения к Государю... Никому не говорил он при жизни о чувствах, его наполнявших, и поступал умно... Пушкин высоко слишком ценил всякое стремление воздвигнуть падшего. Вот отчего так гордо затрепетало его сердце, когда услышал он о приезде Государя в Москву во время ужасов холеры – черта, которую едва ли показал кто-либо из венценосцев и которая вызвала у него эти замечательные стихи»...
Не раз раздосадованный придирками различных чиновников, возмущаясь поведением сановников и должностных лиц, Пушкин ни разу не позволил себе критических выпадов по адресу Царя. В феврале 1834 года, после бала в Зимнем, записал в дневнике: «Я представлялся. Государь позволил мне печатать «Пугачева»; мне возвращена моя рукопись с его замечаниями (очень дельными). В воскресенье на бале, в концертной, Государь долго со мною разговаривал; он говорит очень хорошо, не смешивая обоих языков, не делая обыкновенных ошибок и употребляя настоящие выражения».
И даже когда в том же году, весною, произошла известная история с перехваченным полицией письмом поэта жене, которое было передано на суд Царя, то даже и тогда Пушкина скорее озадачило, чем возмутило подобное положение вещей: «Государю неугодно было, что о своем камер-юнкерстве отзывался я не с умилением и благодарностью. Но я могу быть подданным, даже рабом, но холопом и шутом не буду и у Царя Небесного. Однако какая глубокая безнравственность в привычках нашего правительства! Полиция распечатывает письма мужа к жене и приносит их читать Царю (человеку благовоспитанному и честному), и Царь не стыдится в том признаться – и давать ход интриге... Что ни говори, - подытоживал он свои размышления в дневнике, - мудрено быть самодержавным».
В сонете «Поэту» (1830) Пушкин уподобляет «любимца муз» царю и предлагает свое видение земной роли и места небесного избранника.
Ты царь: живи один. Дорогою свободной
Иди, куда влечет тебя свободный ум,
Усовершенствуя плоды любимых дум,
Не требуя наград за подвиг благородный.
Они в самом тебе. Ты сам свой высший суд;
Всех строже оценить умеешь ты свой труд.
Ты им доволен ли, взыскательный художник?
Доволен? Так пускай толпа его бранит
И плюет на алтарь, где твой огонь горит,
И в детской резвости колеблет твой треножник.
Если эти пушкинские строки переложить с поэтического языка на язык политико-прозаический, то, по сути дела, получится формула, содержащая все главные постулаты верховной власти в том виде, как их понимали и формулировали светские теоретики русской монархии в XIX и XX веках.
Оставаясь человеком свободной мысли, Пушкин не был, да и не мог стать, человеком, которому можно было что-то навязать, которому можно было «предписать творческое направление». Отдавая должное нравственным качествам самого Николая I, он сам никогда не стал бы царедворцем, какие бы блага земные подобное приспешничество ни сулило.
Нет, я не льстец, когда Царю
Хвалу свободную слагаю...
Из-за выгоды, корысти или удобства Пушкин никогда не смог бы стать ни придворным «шаркуном», ни сервильным «славословом». Он готов был служить, а по своему самосознанию, действительно, служил России-Империи и тому высшему государственному принципу, который фокусировал в себе Император, которого Пушкин в одном из своих последних произведений называл «суровым и могучим». В пушкинской системе мировосприятия - это высокая оценка. Когда вставал вопрос о государственных принципах и о государственно-национальных ценностях, то здесь для Пушкина не было никаких компромиссов. Во всех таких случаях он - «державник» и «певец имперства». Пушкин ярок и откровенен в своей отповеди западным странам, их лицемерной политике по отношению к России.
Но вы, мутители палат,
Легкоязычные витии,
Вы, черни бедственный набат,
Клеветники, враги России!
Стихотворения 1831 года «Перед гробницею святой», «Клеветникам России» и «Бородинская годовщина» поэтически отразили не только понимание Поэтом политической ситуации момента, смысл антирусской риторики, овладевшей умами политических «витий» во Франции и в Англии. Выражение «черни бедственный набат» - приговор порочности и фальши идеи буржуазного «парламентаризма», в том виде, как она реализовывалась на практике. Пушкин не хотел подобной участи для России. Тут Поэт и Царь - единомышленники.
Вряд ли можно говорить о «родстве душ» Самодержца и Поэта, но в том, что в их взглядах на мир и на человека куда больше общего, чем различий - трудно усомниться .
Тема об отношениях Императора и Пушкина чрезвычайно занимала всегда пушкиноведов и историков всех времен, но интерпретировалась она по большей части, весьма односторонне и превратно. Пушкин представал всегда чуть ли не как закованный в кандалы гений. Николай же Павлович изображался мелким и злобным тираном, только и думавшим о том, как бы погубить творца оды «Вольность».
Мало того. Некоторые знатоки (П.Е. Щеголев) в пылу антимонархического угара, стараясь доказать «развратный характер» Николая I, не стеснялись намекать на интимную близость Царя и жены Пушкина Натальи Николаевны (урожденная Гончарова, во втором браке Ланская, 1812-1863). Подобная мифическая «связь» якобы и стала главной причиной дуэли и смерти Поэта. Данные намеки не только совершенно бездоказательны, но и, скажем прямо, омерзительны.
Об отношениях Царя и Поэта нагромождено огромное количество тенденциозной лжи, которая никак не корреспондируется с творческим наследием Поэта. Как выразился поэт В.Ф. Ходасевич (1886-1939), «Пушкин без творчества – живой труп». Если же отделить Пушкина, его тексты, от опусов пушкинистов, то, как уже говорилось, в них невозможно найти того, что привиделось идеологически обеспокоенным биографам. Там нет неуважения к Царю, неуважения и к человеку, и к правителю. Это же искренне нравственное чувство отличало и отношение Императора к Поэту.
Пушкин, не умевший лгать и лицемерить, никогда не говорил и не писал того, что не отвечало правде сердца. Потому так важны его простые, ясные и искренние слова относительно Николая Павловича. В ноябре 1829 года признавался главе Третьего Отделения графу А.Х Бенкендорфу (граф с 1832 года): «Я бы предпочел подвергнуться самой суровой немилости, чем прослыть неблагодарным в глазах того, кому я всем обязан, кому готов пожертвовать жизнью, и это не пустые слова».
Известный общественный деятель и мыслитель П.Б. Струве (1870-1944), специально рассматривавший данный сюжет, заключил: «Николай I к доступному ему духовному миру поэта и его душевным переживаниям относился – со своей точки зрения – внимательно и даже любовно. Клеветнически-дурацким инсинуациям об отношении Николая I к Пушкину необходимо противопоставить это единственное соответствующее исторической действительности и исторической справедливости понимание их отношений».
Эти отношения были непростыми, не лишенными сложностей, но они неизменно оставались взаимно уважительными, а порой и трогательными. Возникли личные отношения между Самодержцем и Поэтом в первый год царствования Николая Павловича.
На закате эпохи Александра I Пушкин превратился чуть ли не в изгоя; он сам писал о себе: «Я – вне закона». Сначала отправленный из Петербурга «служить» на Юг, он осенью 1824 года, за свои «непозволительные» стихи, был выслан в имение родителей «Михайловское» Псковской губернии. Его призывы и просьбы разрешить вернуться из «постылого Михайловского», хлопоты петербургских друзей никаких результатов не приносили.
Воцарение Императора Николая I сулило избавление из затянувшегося плена. Однако декабрьский мятеж создал новые препятствия. Пушкин был лично знаком со многими лидерами мятежа, а некоторые относились к числу его друзей.
Не чувствуя за собой никакой политической вины, Пушкин не считал подобные обстоятельства существенными. Он хотел вернуться, просил друзей «похлопотать». В апреле 1826 года он получил письмо от В.А. Жуковского, в котором тот совсем не разделял радужных надежд, и просил друга-изгнанника не спешить и быть «острожным»: «Всего благоразумнее для тебя остаться покойно в деревне, не напоминать о себе и писать, но писать для славы. Дай пройти несчастному этому времени...Ты ни в чем не замешан – это правда. Но в бумагах каждого из действовавших находятся твои стихи. Это худой способ подружиться с правительством».
Пушкин же совсем не собирался «дружить с правительством». Он хотел с ним «помириться», но на условиях сохранения своего человеческого достоинства. О том откровенно высказался в письме своему другу, барону А.А. Дельвигу (1798-1831) в феврале того же года: «Я желал бы вполне и искренно помириться с правительством, и, конечно, это ни от кого, кроме его, не зависит. В этом желании более благоразумия, нежели гордости с моей стороны».
Стремясь добиться торжества справедливости, Пушкин поступил прямо противоположно увещеваниям Жуковского. В конце мая 1826 года он отправил послание Царю. Кратко изложив свою историю, писал: «Ныне с надеждой на великодушие Вашего Императорского Величества, с истинным раскаянием и с твердым намерением не противуречить моими мнениями общепринятому порядку (в чем и готов обязаться подпискою и честным словом) решился я прибегнуть к Вашему Императорскому Величеству со всеподданнейшею моею просьбою».
Просьба была такова: разрешить ему переехать или в Москву, или в Петербург, или «в чужие края». Прошло почти три месяца и, наконец, свершилось. В Михайловское примчался царский фельдъегерь с приказанием немедленно явиться в Москву, где в то время находилась Царская Фамилия и Двор по случаю коронации Николая I.
В «Высочайшем повелении» от 28 августа говорилось: «Пушкина призвать сюда. Для сопровождения его командировать фельдъегеря. Пушкину позволяется ехать в своем экипаже свободно, под надзором фельдъегеря, не в виде арестанта. Пушкину прибыть прямо ко мне».
4 сентября 1826 года Александр Сергеевич покинул Михайловское, а 8 сентября был в Первопрестольной, прямо проследовав в канцелярию дежурного генерала, где получил указание начальника Главного штаба барона И.И Дибича: по распоряжению Императора прибыть в Чудов (Николаевский) Дворец в Кремле. Как Пушкин рассказывал, «небритый, в пуху, измятый», он и предстал перед Самодержцем.
Царь принял Поэта в своих личных апартаментах в 4 часа дня 8 сентября. Это была не только первая встреча Поэта и Николая Павловича, но и их первая беседа. Новый Монарх не только слышал о Пушкине как о «возмутителе спокойствия», но он уже знал и ценил его поэтический талант.
Этот диалог Власти и Гения оброс потом многочисленными сказаниями. Для высшего света сам по себе факт был труднообъяснимым. Царь в период жесткого графика своего пребывания в Москве уделил более двух часов человеку, которого еще вчера считали «неблагонадежным». Нет сомнения в том, что это была именно «беседа», так как для выражения «Монаршей воли» столь продолжительный временной отрезок не требовался.
Полное и подлинное содержание беседы Царя с Пушкиным восстановить невозможно. Оба собеседника подробных свидетельств о том не оставили. Существуют пересказы, которые весьма рознятся друг от друга и по форме, и по существу. Остановимся без всяких комментариев только на двух, наиболее подробных.
Дядя О.А Смирной-Россет декабрист Н.И. Лорер (1795-1873), ссылаясь на рассказ брата Поэта, Льва Сергеевича Пушкина (1805-1852), так передал начало диалога.
Царь: «Брат мой, покойный Император, сослал вас на жительство в деревню, я же освобождаю вас от этого наказания. С условием ничего не писать, против правительства».
Пушкин: «Ваше Величество, я давно ничего не пишу противного правительству, а после «Кинжала» и вообще ничего не писал».
Царь: «Вы были дружны со многими из тех, которые в Сибири?».
Пушкин: «Правда, Государь, я многих из них любил и уважал и продолжаю питать к ним те же чувства!».
Царь: «Можно ли любить такого негодяя, как Кюхельбекер!».
Пушкин: «Мы, знавшие его, считали всегда за сумасшедшего, и теперь нас может удивить одно только, и что и его с другими, сознательно действовавшими и умными людьми, сослали в Сибирь».
Царь: «Я позволяю Вам жить, где хотите, пиши и пиши, я буду твоим цензором».
Лицейский товарищ Пушкина, историк и государственный деятель барон М.А. Корф (1800-1876), в своих «Записках» привел следующий рассказ.
«Однажды, за небольшим обедом у Государя, при котором я находился, было говорено о Пушкине. Я, - говорил Государь, - впервые увидел Пушкина после моей коронации, когда его привезли из заключения ко мне в Москву, совсем больного...Что сделали бы вы, если бы 14 декабря были в Петербурге?» – спросил я его, между прочим. – Стал бы в ряды мятежников, - отвечал он.
На вопрос мой, переменился его образ мыслей и дает он мне слово думать и действовать иначе, если я пущу его на волю, он наговорил мне пропасть комплиментов насчет 14 декабря, но очень долго колебался прямым ответом и только после длительного молчания протянув мне руку, с обещанием – сделаться другим».
Как вспоминал граф Д.Н. Блудов, в тот вечер Государь, имея в виду беседу с Пушкиным, сказал: «Знаешь, что я ныне долго говорил с умнейшим человеком в России!».
Было много других интерпретаций и рассказов; немало возникало слухов, вплоть до самых фантастических. Например, некоторые уверяли, что когда Пушкин приехал во Дворец, то при нем было стихотворение самого резкого содержания, которое он якобы намеревался вручить Царю, если не добьется милости. Да вот беда, потерял тот листок на лестнице Дворца! Что бы ни писали и ни говорили различные идеологически обеспокоенные «интерпретаторы-фальсификаторы» (Герцен, например, уверял в 1860 году, что Николай Павлович своими словами «обольстил» Пушкина!) , ясно одно: встреча Царя и Поэта не только переменила общественное положение А.С. Пушкина. Она способствовала росту его престижа, невольно рождала уважение к нему среди тех, кто раньше «не любил» и даже «терпеть не мог этого рифмоплета».
Неслыханное дело! Царь стал его цензором, сам Монарх теперь будет читать рукописи такого человека! По представлениям того времени, да и не только того, - это была несказанная милость, это означало высочайшее признание!
Отголоском той кремлевской беседы Николая I и Пушкина явилось конкретное монаршее поручение. О том уведомил А.Х Бенкендорф письмом, помеченным 30 сентября 1826 года:
«Его Императорскому Величеству благоугодно, чтобы вы занялись предметом о воспитании юношества. Вы можете употребить весь досуг, вам предоставляется совершенная и полная свобода, когда и как представить ваши мысли и соображения».
Тема представлялась чрезвычайно злободневной. Мятеж в декабре 1825 года показал, что люди легко способны увлекаться заемными идеями, безоглядно отдаваться им. И все потому, что не было сформировано у них твердых нравственных принципов, которые могло созиждеть правильное духовное воспитание и государственное образование. Пушкин живо откликнулся и написал записку «О народном воспитании», которая и была представлена на суд Царя.
Пушкин однозначен в своей оценке причин «шаткости умов». «Недостаток просвещения и нравственности вовлек многих молодых людей в преступные заблуждения». Но не только влияние чужеземного «идеологизма» стало виной нетвердости убеждений. «Воспитание, или, лучше сказать, отсутствие воспитания есть корень всякого зла».
Много и других заключений и наблюдений содержит «Записка». Здесь не место разбирать ее по-существу. Важно другое. Пушкин первым среди светских мыслителей поставил вопрос о национальном историческом образовании, видя в том залог воспитания здорового национального поколения.
«Историю русскую должно будет преподавать по Карамзину. «История Государства Российского» есть не только произведение великого писателя, но и подвиг честного человека». Далее с сожалением констатировал: «Россия слишком мало известна русским; сверх ее истории, ее статистика, ее законодательство требует особенных кафедр. Изучение России должно будет преимущественно занять в окончательные годы умы молодых дворян, готовящихся служить Отечеству верою и правдою...».
Царь прочитал пушкинское сочинение и сделал свои выводы, отличные от авторских. Он был не согласен с критикой домашнего воспитания и системы чинопроизводства, которые Пушкину не нравились. А.Х. Бенкендорф в письме от 23 декабря 1826 года уведомлял:
«Государь Император с удовольствием изволил читать рассуждения ваши о народном воспитании и поручил мне изъявить вам высочайшую свою признательность. Его Величество при сем заметить изволил, что принятое вами правило, будто бы просвещение и гений служат исключительно основанием совершенству, есть правило, опасное для общего спокойствия, завлекшее вас самих на край пропасти и повергшее в оную толикое число молодых людей. Нравственность, прилежное служение, усердие предпочесть должно просвещению неопытному, безнравственному и бесполезному. На сих-то началах должно быть основано благонаправленное воспитание. Впрочем, рассуждения ваши заключают в себе много полезных истин».
Пушкин был одновременно и рад, и обескуражен. Царь обсуждал с ним проблемы исторической важности, но, вместе с тем, его, конечно же, не устраивала царская реакция. Он потом говорил, что ему «вымыли голову».
Обиды и текущие неудовольствия тотчас забывались, когда России ниспосылались исторические испытания. Тут преобладало главное – национально-государственные интересы и престиж Империи.
Как человек высокой умственной культуры, Пушкин не мог относить повелителя России к кругу себе подобных. Однако Царь олицетворял силу государства, мощь Империи, которая так была понятна Поэту, так восторженно им была принимаема. И все, что умаляло и оскорбляло достоинство и силу власти – хранительницы незыблемых основ национально-государственного могущества – все вызывало враждебное негодование Поэта. Отсюда его гневные обличения врагов России-Империи, его стихи, связанные с восстанием в Польше в 1830-1831 годах.
Для Царя, как и для Пушкина, тут не было и не могло быть никаких компромиссов. Накануне взятия мятежной Варшавы (26 августа 1831 года) Пушкин закончил стихотворение «Клеветникам России», которое вскоре было опубликовано.
О чем шумите вы, народные витии?
Зачем анафемой грозите вы России?
Что возмутило вас? волнения Литвы?
Оставьте: это спор славян между собою,
Домашний, старый спор, уж взвешенный судьбою,
Вопрос, которого не разрешите вы...
Стихотворение заканчивалось героически-патетически, с прозрачным намеком на тот печальный финал, который два десятка лет назад постиг всеевропейскую «великую» армию под водительством Наполеона
Так высылайте ж нам, витии,
Своих озлобленных сынов:
Есть место им в полях России
Среди нечуждых им гробов.
Это поэтическое предостережение, конечно же, не было услышано. Пройдет чуть больше двадцати лет и «озлобленные сыны» попытаются поставить Россию на колени, развязав Крымскую (Восточную) войну. Тогда англо-франко-итальянская коалиция оставит «в полях России» более ста тысяч человек...
Стихотворение, которое называли еще «одой», впервые прозвучало в авторском исполнении перед Царской Семьей. Через много лет Александр II рассказывал: «Когда Пушкин написал эту оду, он прежде всего прочел ее нам». На глазах Августейших слушателей были слезы.
К этому времени Царь и его близкие хорошо знали стихи Пушкина; это был их любимейший поэт. Императрица Александра Федоровна давно уже «пристрастилась» к его творчеству, многие стихи знала наизусть. Свое знание Русского языка она совершенствовала на стихах и прозе великого Русского Поэта.
Вторая дочь Царя Королева Вюртембергская Ольга Николаевна вспоминала: «Мы заучивали его стихи из «Полтавы», «Бахчисарайского фонтана» и «Бориса Годунова», мы буквально глотали его последнее произведение «Капитанская дочка», которое печаталось в «Современнике»... Папа′ освободил Пушкина от всякого контроля цензуры. Он сам читал его рукописи. Ничто не должно было стеснять дух этого гения, в заблуждениях которого Папа′ никогда не находил ничего иного, кроме горения мятущейся души».
Теперь Пушкин получил признание там, где никаких авторитетов, кроме западноевропейских, не существовало – в высшем свете. К его стихам начинали проявлять интерес люди, которые ранее никакого влечения к поэтическому творчеству не имели. Например, младший брат Царя, Великий князь Михаил Павлович.
Дочь генерал-фельдмаршала князя М.И. Кутузова (1745-1813), добрая знакомая Пушкина Е.М. Хитрово (1783-1939) сообщала Поэту в марте 1830 года: «Великий князь Михаил Павлович приехал провести вечер с нами. И при виде вашего портрета он сказал мне: «Знаете ли, что я никогда не видал Пушкина близко; у меня были против него большие предубеждения; но по всему, что до меня доходит, я весьма желаю его узнать, и особенно желаю иметь с ним продолжительный разговор». Он кончил тем, что попросил у меня «Полтаву».
Отеческое отношение Царя, его несомненная симпатия к Пушкину многое определяли во мнении высшего света, но далеко не все. Исключительное положение Поэта вызывало раздражение и зависть, рождавшие злость. Пушкин как бы являлся личным подданным Царя, что противоречило всей системе иерархии, той атмосфере и психологии чиновно-родового «регламента», являвшимися отличительными особенностями людей того круга.
У Пушкина было много недоброжелателей и врагов. Он знал об этом, знал, сколько мелких гадостей они хотели ему чинить вред на каждом шагу, но не могли. Поэта опекал Самодержец, потому плодили сплетни, инсинуировали по каждому поводу и без повода. Развитое чувство собственного достоинства, широта кругозора, его нетерпимость ко лжи, фарисейству и чванству не были секретом. Пушкин не умел подлаживаться и пристраиваться; всегда говорил о том, что видел, то, что чувствовал. Его перо порой было страшнее кинжала. Бьющие, что называется, не в бровь, а в глаз беспощадные пушкинские эпиграммы широко циркулировали. Многие «сиятельные» и «влиятельные» удостаивались таких характеристик, которые так навсегда с ними и оставались.
Может быть ярче всего отношение к миру чванливой спеси отразили строки из стихотворения 1830 года «Моя родословная», где он, не считая себя «аристократом», назывался «русским мещанином». По адресу «светлостей» и «сиятельств» говорилось:
Не торговал мой дед блинами,
Не ваксил царских сапогов,
Не пел с придворными дьячками,
В князья не прыгал из хохлов ...
Хотя стихотворение и не было при жизни Пушкина опубликовано, оно, как и его беспощадные эпиграммы, «ходило в списках». Какие же чувства, кроме ненависти, могло вызывать покушение на аристократическую родовую спесь! Ему ничего не прощали и ничего не забывали. Только Царь много раз прощал.
Великодушие Монарха поражало многих. Он любил Пушкина и не скрывал того. Конечно, он хотел уберечь Поэта от крайностей, не допустить, чтобы тот стал жертвой сиюминутных и необузданных страстей. Он не раз увещевал его по разным поводам, стараясь убедить, что существующие регламенты нельзя просто так нарушать.
В конце января 1830 года, после бала во Французском посольстве, Царь написал Бенкендорфу: «Кстати, об этом бале. Вы могли бы сказать Пушкину, что неприлично ему одному быть во фраке, когда мы все были в мундирах, и что он мог бы завести себе, по крайней мере, дворянский мундир; впоследствии в подобных случаях пусть так и сделает».
Николай Павлович знал о злобных выпадах в высшем свете против Пушкина. У Царя не было возможности им противодействовать, но человеческая симпатия была на стороне Поэта. Когда он прочитал стихотворение «Моя родословная», то 30 ноября 1831 года написал Бенкендорфу:
«Вы можете сказать от меня Пушкину, что я совершенно согласен с мнением его покойного друга Дельвига: такие низкие и подлые оскорбления, которыми его угостили, обесчещивают не того, к кому они относятся, а того, кто их произносит. Единственное орудие против них – презрение; вот что я сделал бы на его месте. Что касается до этих стихов, я нахожу их остроумными, но в них больше злобы, чем чего-либо другого. Лучше было бы для чести его пера не распространять эти стихи».
Даже личная жизнь Пушкина все время была под наблюдением многочисленных и небеспристрастных взоров. Дело не раз принимало чрезвычайно острый оборот.
Еще когда в 1830 году вознамерился жениться на Наталье Николаевне Гончаровой, то мать избранницы Н.И. Гончарова (урожденная Загряжская, 1785-1848) обусловила согласие на брак двумя требованиями. Во-первых, предоставить доказательства материальной обеспеченности, но, что еще важнее: удостоверить свою политическую благонадежность.
Пушкин жил, как писал, «литературным трудом» и, благодаря таланту и покровительству Царя, его печатали много и часто, так что материальная сторона жизни хоть как-то была обеспечена. Что же касается отношений с властью, то Пушкин сам тут ничего удостоверить не мог. Требовался отклик самой власти.
Он обратился 16 апреля 1830 года с письмом к Бенкендорфу, но фактически к Царю. «Счастье мое зависит от одного благосклонного слова того, к кому я и так уже питаю искреннюю и безграничную преданность и благодарность». Через двенадцать дней последовал ответ за подписью Бенкендорфа:
«Я имел счастье представить Императору письмо, которое вам угодно было мне написать 16 числа сего месяца. Его Императорское Величество с благосклонным удовлетворением приняв известие о вашей предстоящей женитьбе, удостоил заметить по сему случаю, что Он надеется, что вы, конечно, хорошо допросили себя раньше, чем сделали этот шаг, и нашли в себе качества сердца и характера, какие необходимы для того, чтобы составить счастье женщины, - и в особенности такой милой, интересной женщины, как m-lle Гончарова». Пушкин же ждал не этого одобрения, а признания его политической беспорочности. Это было особенно важно, так как многие говорили, что он «на подозрении». Такие слухи дошли и до матери Натальи Николаевны, не желавшей выдавать дочь за «неблагонадежного». И желаемая сатисфакция была получена; Бенкендорф недвусмысленно о том и сообщил.
«Что касается вашего личного положения по отношению к правительству, - я могу вам только повторить то, что уже говорил вам столько раз: я нахожу его совершенно соответствующим нашим интересам; в нем не может быть ничего ложного или сомнительного... Его Величество Император, в совершенном отеческом попечении о вас, милостивый государь, удостоил поручить мне, генералу Бенкендорфу, - не как шефу жандармов, а как человеку, к которому Ему угодно относиться с доверием, - наблюдать за вами и руководительствовать своими советами; никогда никакая полиция не получала распоряжения следить за вами...» .
Закончил письмо Бенкендорф разрешением сообщать о вышесказанном всем, кому «найдет нужным».
Пушкин написал благодарственный ответ, где еще раз подчеркнул: «В глубине души я всегда в должной мере оценивал благожелательность, смею сказать, чисто отеческую, которую проявлял ко мне Его Величество».
О том, каким недоброжелательством по отношению к Пушкину была пропитана петербургская чиновная среда, свидетельствует как раз история с этим письмом. В письме не было ничего «непозволительного»; только слова благодарности по отношению к Царю и к Бенкендорфу. И все. Но и здесь усмотрели «недопустимости». Как он смеет, кто он такой, чтобы оценивать действия Государя и «его сиятельства»! Препровождая письмо Пушкина Бенкендорфу, его подчиненный и доверенное лицо М.Я. фон-Фок (1777-1831), тот самый, который и занимался непосредственно полицейской слежкой за Пушкиным, счел уместным сопроводить его комментариями, которые очевидно должны были быть приятны начальнику: «Присоединяю к моему посланию письмо нашего пресловутого Пушкина. Эти строки великолепно его характеризуют во всем его легкомыслии, во всей его беззаботной ветрености. К несчастью, это человек, не думающий ни о чем, но готовый на все. Лишь минутное настроение руководит им в его действиях».
Да и сам шеф Третьего Отделения не питал никакого личного расположения к Поэту. Этот Пушкин – одни хлопоты и заботы! Ему, государственному мужу, приближенному Императора, главе мощного ведомства, приходилось занимать свое время какими-то «мелкими событиями», связанными с жизнью и поведением всего лишь «отставного чиновника IX класса» ! Царь просил Бенкендорфа «по-человечески», «по- отечески» опекать Пушкина, но у того так не получалось; почти всегда получалось «по-генеральски»...
Пушкин знал о двойной игре Бенкендорфа, знал, что генерал не раз доносил на него Государю, стараясь представить его поведение в неблагоприятном свете. Первый такой случай произошел вскоре после памятной беседы Царя и Поэта в сентябре 1826 года. Через некоторое время Пушкин в кругу друзей и знакомых читал свое новое произведение «Борис Годунов». «Недремлющее око Империи» - Третье Отделение - было начеку. Генерал Бенкендорф немедленно сообщил о том Царю. Ведь, как он думал, в том было нарушение воли Монарха: ничего не публиковать без его согласия, которого в данном случае не имелось.
Николай Павлович удивился такому рвению и отнесся к доносу графа совершенно спокойно, четко выразив свое отношение. «Никто не запрещает Пушкину читать свои стихи друзьям. Я его единственный цензор. Впрочем, он это знает». И после того, попросил доставить ему «Бориса Годунова»...
Смирнова-Россет, прекрасно знавшая и Пушкина и Бенкендорфа, как и их напряженные отношения, написала: «Мне кажется, что ему (Бенкендорфу – А.Б.) хотелось бы совсем упразднить русскую литературу, а он считает себя очень образованным».
Может быть, граф Бенкендорф во имя «спокойствия в Империи» и готов был «закрыть литературу», но то было не в его власти. Ничего он не мог поделать и с Пушкиным, которого почитал Царь. Если бы не высочайшее попечение, то трудно сомневаться в том, что чиновная рать вместе с великосветской чернью очень быстро покончили бы с Пушкиным: выпроводи его из столицы, и надежно «закляпили» бы ему рот.
В 1828 году защита Царя спасла Пушкина от серьезной кары. С подачи Митрополита Петербургского Серафима (Глаголевского, 1763-1843) в Святейшем Синоде затеяли расследование «возмутительного богохульства»: создали «следственную комиссию» и завели дело о поэме «Гавриилиада» , где в недопустимом, ерническом тоне говорилось о Святом Семействе. Тотчас подключилось Третье Отделение и прочие. Главнокомандующий войсками в столице граф П.А. Толстой (1771-1844) и генерал Бенкендорф готовились «раскрутить дело». Хотя авторство «Гавриилиады» было неизвестно, многие уверенно называли в качестве такового А.С. Пушкина.
28 августа 1828 года последовала «Высочайшая резолюция» на докладе Комиссии для расследования дела о «Гавриилиаде»: «Толстому призвать Пушкина и себе и сказать ему моим именем, что, зная лично Пушкина, я верю его слову. Но желаю, чтоб он помог правительству открыть, кто мог сочинить подобную мерзость и обидеть Пушкина, выпуская оную под его именем». Монарх не верил в авторство Пушкина, который первоначально на допросе в «комиссии» свое авторство отрицал. Когда вопрос ему задали от имени Царя, то он уже не мог говорить неправду. Пушкин написал письмо Николаю I, где признал авторство, покаялся, заявив, что это «грехи молодости» . Николай Павлович понял и принял объяснения. Однако желающих продолжить историю было еще достаточно.
Новый удар попытался нанести управляющий «Собственной Его Величества Канцелярией» статс-секретарь Н.Н. Муравьев (1775-1845), составивший специальную записку об этом «деле». Резолюция Монарха решила все раз и навсегда: «Мне это дело подробно известно и совершенно кончено».
Нельзя сказать, чтобы Пушкину доставляло особую радость цензорство Царя. Конечно, оно избавляло от ненужных и изматывающих ограничительных рогаток на других уровнях, но создавало специфические проблемы. Царское решение нельзя было оспорить, нельзя было никому пересмотреть. Здесь возникали сложности, иным авторам не известные. Так поучилось с драмой «Борис Годунов».
Осенью 1826 года она была представлена Царю, который прочел ее в кругу Семьи и написал заключение, которое Бенкендорф и препроводил автору: «Я считаю, что цель г. Пушкина была бы выполнена, если б с нужным очищением переделал комедию свою (Пушкин называл ее в первом варианте «комедией» - А.Б.) в историческую повесть или роман наподобие Вальтера Скотта». Пушкин не принял эту критику, решив не публиковать произведение. Когда же через несколько лет он вознамерился жениться, и надо было приводить в порядок денежные дела, встал вопрос и об издании «Годунова». Надо было получить санкцию Царя. Пушкин отправил просьбу «по принадлежности» – Бенкендорфу.
В письме обозначил причины разногласий с Царем и невозможность изменить то, что изменению не подлежит: «Государь соблаговолил прочесть ее, сделал мне несколько замечаний о местах слишком вольных, и я должен признать, что Его Величество был как нельзя более прав». Но не все замечания возможно было переделкой устранить.
«Драматический писатель не может нести ответственности за слова, которые он влагает в уста исторических личностей. Поэтому надлежит обращать внимание лишь на дух, в каком задумано всё сочинение, на то впечатление, которое оно должно произвести. Моя трагедия – произведение вполне искреннее, и я по совести не могу вычеркивать того, что мне представляется существенным». Пушкин просил разрешение опубликовать «Годунова» в том виде, как он существует.
Неизвестно как этот «возмутительный вызов» власти воспринял Бенкендорф, но известно, что Царь признал правоту Поэта. «Годунов» увидел свет в конце декабря 1830 года.
Николай Павлович высоко ставил моральные качества Пушкина. Он верил его слову. Знал, что он никогда не сможет солгать, предать доверие. Царское мировоззренческое кредо оставалось всю жизнь неизмененным: «Я ненавижу хитрых, лукавых людей; вместо того, чтобы идти прямо к цели, они всегда ищут окольных путей, они всегда оставляют себе лазейку. В сущности, они ничтожны и подлы». Пушкин был не из числа таковых. Однажды, на вопрос Смирновой-Россет, может ли она передать слова Царя Пушкину, ответил: «Пушкин умеет молчать, у него бездна такта, и это большое достоинство. Впрочем, я не скрываю своего мнения, вы можете сообщать ему все, что его интересует; он не злоупотребит этим, он слишком щепетилен».
Царь удостаивал Пушкина своим вниманием в самых неожиданных ситуациях, не раз встречался с ним в тихой, неофициальной обстановке и у себя дома, а порой и в других домах. Один такой вечер описала Смирнова-Россет, у которой случались литературные вечера, на которых бывали В.А. Жуковский, Н.В. Гоголь, П.А. Вяземский, П.А. Плетнев, М.Ю. Виельгорский. Бывал там и Пушкин. Вот что поведала известная мемуаристка.
Когда пришел Николай Павлович, то он первым делом начал говорить с Пушкиным о его няне Арине Родионовне, незадолго до того скончавшейся, смерть которой Пушкина опечалила. Потом «Самодержец Всероссийский» побеседовал с Гоголем о Малороссии, о гетманах, о Хмельницком и Скоропадском. Обширность и разносторонность исторических знаний Царя невольно поразила собравшихся, которые относились к числу наиболее просвещенных и образованных представителей тогдашнего общества. Далее на вечере начался просто «бенефис» Александра Пушкина.
«Государь говорил о старых русских слугах и о стихах, где Пушкин упоминает о своей бабушке и старой няне. Государь попросил Пушкина прочесть их. Он прочел и, разумеется, очень плохо – по своей привычке, в галоп. Государь заставил повторить и сказал ему: «Какие восхитительные, мелодичные стихи!». Тут же откликнулась хозяйка дома: «А как он плохо говорит их. Он читает галопом – марш, марш!». Император возразил: «Вы обращаетесь с поэтами без церемонии, вы смеетесь им прямо в лицо».
Шутливый «литературный диспут» закончился шутливым предложением Царя. Зная, что многие свои произведения Поэт первым делом читает друзьям, в том числе и хозяйке, у которой, как уверял Пушкин, «музыкальное и верное ухо», Царь заключил: он остается цензором поэта, а Россет – нарочным. «Вы будете курьером Пушкина, его фельдъегерем».
Сведения о таких неофициальных встречах и беседах, немедленно широко расходились, рождая различные чувства, по большей части неблагожелательные для Пушкина, который так недопустимо, «по амикошонски» смел вести себя с Повелителем Империи! Некоторые доходили до такой степени ненависти, что позволяли себе. забыв воспитание и нормы учтивости, бросать гневные слова по адресу Пушкина в лицо Монарху. На одном из балов Царь имел беседу с молодой княгиней О.А. Долгорукой (1814-1865), дочерью московского почт-директора А.Я. Булгакова (1781-1863) .
В разговоре Царь вспомнил о Пушкине, о его длинном ногте на мизинце, который тот считал талисманом. При упоминании ненавистной фамилии молодую княгиню просто обуял приступ гнева: «Пушкин! Да не только на его руки, да я и на мерзкую рожу его не захочу посмотреть!». Да, «настоящее аристократическое воспитание» предстало тут перед Самодержцем во всей «красе»!...
Нападки на Пушкина особенно возмущали Николая Павловича, когда они принимали публичный характер. В марте, 22 числа 1830 года, Царь отдал распоряжение Бенкендорфу: «В сегодняшнем номере «Пчелы» находится опять несправедливейшая и пошлейшая статья, направленная против Пушкина; к этой статье наверное будет продолжение; поэтому прошу призвать Булгарина и запретить ему отныне печатать какие бы то ни было критики на литературные произведения; а если возможно, запретите его журнал».
Ощущая расположение Государя, Пушкин, тем не менее, прекрасно понимал, что ему нет места в имперской служебной иерархии. Когда встал вопрос о браке, и возникла проблема регулярного заработка, то друзья решили помочь и подыскать ему «местечко». Поэт был благодарен за участие, но свое отношение к этому высказал в письме Е.М. Хитрово в мае 1830 года:
«С вашей стороны очень любезно, сударыня, что Вы принимаете участие в моем положении по отношению к хозяину (Царю – А.Б.). Но какое же место, по-вашему, я могу занять при нем? Я, по крайней мере, не вижу ни одного, которое могло бы мне подойти. У меня отвращение к делам и бумагам... Быть камер-юнкером в моем возрасте уже поздно. Да и что стал бы я делать при Дворе? Ни мои средства, ни мои занятия не позволяют мне этого».
Пушкин полагал, что он поддерживает с Царем человеческие дружески-уважительные отношения, которые нельзя использовать в личных целях. Николай Павлович считал так же, но при каждом удобном случае старался оказывать особые знаки внимания. Когда он узнал, что Пушкин хотел бы заниматься историей Петра Великого, то живо подержал это намерение.
В июне 1831 года Смирнова-Россет зафиксировала следующий эпизод: «Государь сказал Пушкину: «Мне бы хотелось, чтобы Король Нидерландский отдал мне домик Петра в Саардаме». Пушкин ответил: «Государь, в таком случае я попрошу Ваше Величество назначить меня в дворники». Государь рассмеялся и сказал: «Я согласен, а покамест назначаю тебя историком и даю позволение работать в тайных архивах».
Царские симпатии не ограничивались лишь областью пожеланий и разрешений. Он старался помочь ему и другими средствами. 16 марта 1834 года появился Указ министру финансов Е.Ф. Канкрину: «Снисходя на прошение камер-юнкера Александра Пушкина, Всемилостивейше повелеваю: выдать ему из Государственного Казначейства, на напечатание написанного им сочинения под заглавием «История Пугачевского бунта», двадцать тысяч рублей ассигнациями, в ссуду на два года без процентов и без вычетов в пользу увечных, с тем, чтобы он возвратил сию сумму в течение двух лет по равным частями, по истечении каждого года» .
В «повелении» Пушкин назван «камер-юнкером», которым он был назначен Царским указом 31 декабря 1833 года, опубликованным в «Санкт-Петербургских ведомостях» 3 января 1834 года.
В том Указе говорилось: «Служащих в Министерстве иностранных дел, коллежского асессора Николая Ремеза и титулярного советника Александра Пушкина, Всемилостивейше пожаловали Мы в звание камер-юнкеров Двора Нашего».
Это частное событие стало чуть ли не общественным явлением. Его спрягали на все лады, а знакомый А.С. Пушкина, С.А. Соболевский (1803-1870), сочинил по случаю едкую эпиграмму:
Здорово, новый камер-юнкер!
Уж как же ты теперь хорош:
И раззолочен ты, как клюнкер ,
И весел ты, как медный грош.
Особенно много об этом писали и говорили в самом негативном тоне многочисленные «пушкиноведы»; непрестанно жонглируя определениями «унизили», «оскорбили».
Сам Пушкин был раздосадован этой милостью. В дневник занес: «1 января 1834 года. Третьего дня я пожалован в камер-юнкеры (что довольно неприлично моим летам). Но Двору хотелось, чтобы Наталья Николаевна танцевала в Аничкове... Меня спрашивали, доволен ли я моим камер-юнкерством? Доволен, потому что Государь имел намерение отличить меня, а не сделать смешным, – а по мне, хоть в камер-пажи, только б не заставляли меня учиться французским вокабулам и арифметике».
Через несколько дней опять вернулся к этой теме: «Государь сказал княгине Вяземской: «Я надеюсь, что Пушкин принял в хорошую сторону свое назначение – до сих пор он держал мне свое слово и я им был доволен»... Великий князь намедни поздравил меня в театре:
«Покорнейше благодарю, Ваше Высочество; до сих пор все надо мною смеялись, вы первый меня поздравили».
Больше всего раздражали ухмылки и усмешки света, да и слухи самые неблагоприятные. Передавали, будто «из верного источника», что Пушкин вымолил придворный чин, что он чуть не коленях о том просил, что чин дали «жене», а не ему!
Ничего подобного не было и в помине. Пушкин ничего не просил, а Царь руководствовался самыми наилучшими намерениями. Во-первых, Пушкин получал придворное звание и определенный социальный статус. Во-вторых, он теперь имел право бывать на придворных балах и маскарадах без особого приглашения. Ну и, наконец, придворное звание было сопряжено с получением материального вознаграждения, что в его положении было совсем не лишним.
Главный вопрос: почему Царь, невзирая на то, что Пушкину было уже 34 года, присвоил ему тот придворный чин, который получали, как правило, молодые люди только «вступающие в службу»? Ответ прост и ясен, хотя очень часто за потоком эмоций остается в стороне. Царь не мог нарушить закон. Имея на гражданской службе чин титулярного советника, хотя давно никакой «службы не исполнял», Пушкин не мог иметь при Дворе чин выше камер-юнкера (в тот период камер-юнкеров насчитывалось около ста человек). Государь оставался верен себе и в этом: стараясь поощрять одних, он не хотел обидеть других, тех кто выслуживали свои чины годами.
Пушкин правильно все понял, когда заключал, что «Государь имел намерение меня отличить, а не сделать смешным». Ключевым моментом для должного понимания отношений между Царем и Поэтом является заключительная глава жизни Пушкина: его дуэль и смерть. Все перипетии этой трагической истории, связанные с клеветническими письмами, ролью различных лиц, как и обстоятельствами самого поединка слишком хорошо известны и не нуждаются в подробном изложении. В данном случае первоочередной интерес представляет позиция Царя, его реакция на все события. Через несколько лет после смерти Пушкина, Николай I рассказал барону М.А. Корфу: «Под конец жизни Пушкина, встречаясь очень часто с его женой, которую я искренне любил и теперь люблю, как очень хорошую и добрую женщину, я как-то разговорился с ней о коммеражах (сплетнях), которым ее красота подвергает ее в обществе; я посоветовал ей быть острожной и беречь свою репутацию, сколько для самой, столько и для счастья мужа, при известной его ревности. Она, верно, рассказала об этом мужу, потому что, встретясь где-то со мной, он стал меня благодарить за добрые советы его жене. «Разве ты мог ожидать от меня другого?» - спросил я его. «Не только мог, но, признаюсь откровенно, я и вас самих подозревал в ухаживании за моей женой».
Наталья Николаевна была красавицей и этим своим качеством она сразу же выделялась среди дам высшего света. «Миленьких» было немало, красивых – единицы, а красавицей - лишь жена Пушкина. Конечно, одного этого было достаточно, чтобы вызывать зависть и злобу прочих дам и девиц большого света. Если добавить к этому, что она была женой того, которого немалое число людей высшего света терпеть не могло, то ясно, какая это была желанная, «лакомая мишень» для сплетен. И аристократически-придворный мир их производил во множестве.
Главная и самая оскорбительная та, которая и стала поводом к дуэли – жена «наставляет рога» мужу! Конечно же, ничего подобного не существовало в действительности; Наталья Николаевна всегда оставалась неизменно добропорядочной женщиной. Но сплетня тем и отличается от правды, что ей не нужны фактические, «документальные» доказательства. Клеветники стараются только замарать имя и образ того, кто им ненавистен. Пушкин и был таковым, а потому и лгали по его адресу и адресу его супруги без зазрения совести.
Этот шквал лжи бушевал в столице последние месяцы жизни Поэта. Он знал о дискредитациях, знал, что под ними нет оснований (Наталья Николаевна всегда была с ним абсолютно откровенна), но его горячая, страстная натура не выдерживала спокойно этих приступов светской ненависти. Он не мог, как когда-то ему писал Царь, платить инсинуаторам «презрением»; он хотел получить удовлетворение прямым ответным ударом.
Так возникла тема первой дуэли в ноябре 1836 года, когда А.С. Пушкин послал вызов светскому щеголю, поручику Кавалергардского полка Жоржу Дантесу, барону Геккерну (1812-1895), который слишком явственно выражал на публике свои симпатии к Наталье Николаевне. Усилиями друзей тогда поединок удалось предотвратить.
Прошло два месяца, и дуэль все-таки состоялась. Пушкин был смертельно ранен 27 января 1837 года и через два дня скончался. Эти последние часы жизни Русского Гения скрашены искренним переживанием друзей и близких, переживанием многих людей разного возраста и положения, которые приходили в квартиру Пушкина на Мойке справляться о состоянии Поэта. Все очевидцы сходилась во мнении, что таковых было несколько десятков тысяч человек.
В эти часы Пушкин ощутил и особое отеческое отношение Государя, который, узнав о дуэли, был потрясен и разгневан. Весть о дуэли и о смертельном ранении Пушкина принес в Зимний Дворец житель того же дома, где квартировал Пушкин - князь Г.П. Волконский (1808-1882). Он сообщил о том своему отцу - министру Императорского Двора князю П.М. Волконскому (1776-1852), а тот – Монарху.
Царь еще в конце ноября взял с Пушкина слово, что тот не допустит опрометчивого шага и известит в случае новой «истории». Пушкин дал такое обязательство и накануне дуэли написал письмо графу Бенкендорфу, но не отправил... Николай Павлович тотчас вызвал А.Х Бенкендорфа, который из уст Царя и услышал о происшедшем. Граф в таком разгневанном состоянии Повелителя давно не видел. Царские слова звучали как приговор ему, «верному слуге»: «Я знаю все; полиция не исполнила своего долга».
Бенкендорф попытался оправдываться, что он слышал, что дуэль будет в Екатерингофе и послал туда полицию. Оправдания не убавили гнева: «Дуэль состоялась на островах, вы должны были это знать и послать всюду... Для чего тогда существует тайная полиция, если она занимается только бессмысленными глупостями». Такой резкой оценки своей деятельности граф еще никогда не получал...
Царь послал к Пушкину Лейб-медика Н.Ф. Арендта (1785-1859), который осмотрел раненого и передал записку Царя: «Любезный друг, Александр Сергеевич! Если Бог не велит уже нам увидеться на этом свете, то прими мое прошение и совет умереть по-христиански и причаститься, а о жене и детях не беспокойся. Они будут моими детьми, и я беру их на свое попечение».
Пушкин попросил передать Императору: «Скажите, что я умираю и прошу у него прощения».
В ночь с 27 на 28 января Император послал Цесаревича в дом Пушкина, тот принес безрадостную весть: надежды нет. То же раньше говорил и Лейб-медик...
Поэт скончался 29 января 1837 года в 14 часов 45 минут. Его смерть стала важнейшим событием той поры. Наверное, не было в Петербурге дома, где обстоятельства дуэли и смерти не обсуждалась бы в те дни. Трагическим известием весть прозвучала для Царской Семьи.
Дочь Николая I Ольга Николаевна вспоминала: «Папа′ был совершенно убит, и с ним вместе вся Россия; смерть Пушкина была всеобщим горем. Папа′ послал умирающему собственноручно написанные слова утешения и обещал ему защиту и заботу о его жене и детях. Он благословлял Папа′ и умер настоящим христианином на руках своей жены. Мама′ плакала, а дядя Карл был долгое время очень угнетен и жалок».
В.А. Жуковский, который в те трагические дни служил связным между Пушкиным и Царем, рассказывал потом О.А. Смирновой-Россет: «С тех, как я его видел и слышал во время агонии Пушкина и после его смерти, когда он в разговоре со мной отвернулся, чтобы утереть слезы, я чувствую к нему глубокую нежность». Никогда и никто ранее не видел слезы на глазах Царя. Жуковскому довелось...
Граф П.Д. Киселев, находившийся у Императора 28 января, писал, что он был поражен «его мрачным и раздраженным видом», а когда узнал от Арендта о безнадежном положении, сказал графу: «Он погиб, Арендт пишет, что он проживет еще лишь несколько часов, и удивляется, что он борется так долго. Что за удивительный организм у него! Я теряю в нем самого замечательного человека в России».
Киселев был потрясен виденным и слышанным; он никогда не подозревал, что Царь так высоко ценил Пушкина! Дочь Императора, Ольга Николаевна, была не совсем права, когда писала о «всеобщем горе». Великосветский мир, за редким исключением, был скорее на стороне Дантеса и его приемного отца Нидерландского посланника в Петербурге (с 1826 года) барона Луи Геккерна (1791-1884). Светская публика наносила визиты в посольство, выражала моральную поддержку убийце и его отцу-наставнику.
Сам посланник в те дни писал: «Если что-нибудь может облегчить мое горе, то только те знаки внимания и сочувствия, которые я получаю от всего петербургского общества. В самый день катастрофы граф и графиня Нессельроде, так же, как и граф и графиня Строгановы, оставили мой дом в час пополуночи».
Дуэли в России были законодательно категорически запрещены еще в XVIII веке. Все участники их считались лицами, совершившими тягтяйшее правонарушение. Дантес находился под арестом на гауптвахте; а «сиятельные» спешили поддержать «убитого горем» его отца!
Примечательный штрих нравов: почти в тот же момент, когда Императрица Александра Федоровна в Зимнем Дворце оплакивала Поэта, «первый слуга Его Величества» канцлер, министр иностранных дел граф К.В. Нессельроде (1780-1862) и его супруга графиня М.Д. Нессельроде (урожденная Гурьева, 1786-1849) до глубокой ночи утешали отца убийцы! Чиновно-аристократическому миру Пушкин был ненавистен даже после смерти. Цензура зорко следила, чтобы в печати не появлялись какие-либо материалы. Не уследили. В «Литературных прибавлениях» газеты «Русский инвалид» появился, обрамленный черной рамкой, некролог, где говорилось : «Солнце нашей поэзии закатилось! Пушкин скончался, скончался во цвете лет, в середине своего великого поприща.. ».
Тут же цензурой было заведено расследование. Редактор А.А. Краевский (1810-1889) немедленно был вызван к главе Цензурного комитета, вице президенту Академии наук и попечителю Петербургского учебного округа князю М.А. Дондукову-Корсакову (1794-1869). Именно на него в 1835 году Пушкин написал эпиграмму, навеки, что называется, пригвоздив сановника к позорному столбу.
В Академии наук
Заседает князь Дундук.
Говорят, не подобает
Дундуку такая честь;
Почему ж он заседает?
Потому что есть чем сесть .
Этот самый «князь Дундук», в полном согласии со своим начальником – еще одним ненавистником Пушкина, министром Народного просвещения С.С. Уваровым (1786-1855), устроил нагоняй Краевскому.
В своей негодующей речи он кратко изложил восприятие Поэта великосветской чернью. «Что за выражения! «Солнце поэзии!!!». Помилуйте, за что такая честь?...Какое это такое поприще?... Сергей Семенович (Уваров – А.Б.) именно заметил: разве Пушкин был полководец, военачальник, министр, государственный муж?! Наконец, он умер без малого сорока лет! Писать стишки не значит еще, как выразился Сергей Семенович, проходить великое поприще!».
Краевский получил «выговор» и приказание: «воздержаться от таковых публикаций».
Царь оказался в непростой ситуации. Пушкин – дуэлянт, а значит нарушитель закона. Однако, в отличие от многих прочих, Николай Павлович понимал и принимал значение Пушкина, а потому и проявил «неслыханную» милость. 30 января распорядился: погасить долги Поэта из казны, заложенное имение отца очистить от долгов, вдове пенсию и дочерям до замужества; сыновей в пажи и 1500 рублей на воспитание каждого до вступления в службу; сочинения издать за казенный счет в пользу вдовы и детей; единовременно выдать 10 тысяч рублей.
Эта записка о милостях семье Пушкина, выданная В.А. Жуковскому – сама по себе красноречива. Тут не требуются никакие дополнительные аргументы, чтобы оценить этот великодушный акт. Николай Павлович, который был чрезвычайно рачительным в расходовании государственных средств, пошел на расходы, исчисляемые огромными суммами. Только личные долги Поэта достигали почти 200 тысяч рублей – стоимость «порядочного» имения!
Император испытывал тихое удовлетворение от того, что Пушкин, которого так часто называли «либералом» и «богохульником», умер благочестивым христианином. В письме брату, Великому князю Михаилу Павловичу, помеченном 3 февраля 1837 года, заметил: «Пушкин погиб и, слава Богу, умер христианином. Это происшествие возбудило тьму толков, наибольшей частью самых глупых, из коих одно порицание поведения Геккерна справедливо и заслуженно; он точно вел себя как гнусная каналья».
Николай Павлович прекрасно понимал всю закулисную сторону дуэльной истории; его человеческие симпатии были целиком на стороне Пушкина. По его словам, Геккерн «сводничал Дантесу в отсутствие Пушкина, уговаривая жену его отдаться Дантесу, который будто к ней умирал любовью, и все это тогда открылось, когда после первого вызова на Дуэль Дантеса Пушкиным, Дантес вдруг посватался на сестре Пушкина; тогда жена Пушкина открыла мужу всю гнусность поведения обоих быв во всем совершенно невинна».
Далее Самодержец добавил: «Дантес под судом, равно как Данзас, секундант Пушкина; и кончится по законам; и кажется каналья Геккерн отсюда выбудет».
Тема дуэли Пушкина возникала в царской переписке и позднее. 22 февраля Николай I писал князю И.В. Паскевичу: «Мнение твое о Пушкине я совершенно разделяю, и про него можно справедливо сказать, что в нем оплакивается будущее, а не прошедшее. Впрочем, все толки про это дело, как и все на свете, проходят, а суд идет своим чередом».
Царь был прав; все шло «своим чередом». Пушкин был похоронен рядом с матерью в Святогорском монастыре. Дантес же разжалован и в марте 1837 года под охраной был выдворен за пределы из России.
Скоро дошла очередь и до «канальи» - барона Геккерна-старшего. Несмотря на все его ухищрения и заступничество Нессельроде, посланника выпроводили из Петербурга в самой унизительной форме. Царь не забыл и не простил непристойное поведение посланника Нидерландского Короля; он не желал больше его видеть.
Баварский посол в Петербурге граф М. Лерхенфельд сообщал своему Королю 15 апреля 1837 года: «Голландский посол г. Геккерн выехал третьего дня, получив оскорбление в виде отказа в прощальной аудиенции у Их Императорских Величеств, и получив теперь же прощальную табакерку. Несмотря на то, что он не представил отзывных грамот и формально заявил графу Нессельроде, что Его Величество Король Голландии не отзывал его, а только разрешил ему отпуск на неопределенное время. По этой причине присылка табакерки вместе с отказом в обычной аудиенции, явилась настоящим ударом для г. Геккерна...». В то же время лицейский товарищ А.С. Пушкина и его секундант К.К. Данзас (1801-1870), имевший к моменту поединка чин подполковника, и несколько воинских наград, избежал сурового наказания за участие и «за недонесение». Перед смертью Пушкин призывал близких: «Просите за Данзаса, он мне брат». С ходатайствами к Царю обращался В.А. Жуковский; написала письмо и Наталья Николаевна.
Данзасу была оказана милость: арестованный по делу о дуэли, он получил дозволение находиться рядом с Пушкиным до самой его кончины. Потом состоялся военный суд, приговоривший К.К. Данзаса: «По долгу верноподданного, не исполнившего своей обязанности, по силе 140-го воинского артикула – повесить».
В конце концов, дело было передано на усмотрение Государя. Царь принял непростое решение, перечеркивавшее судебные постановления низших инстанций. После двухмесячного заключения в крепости, Данзас 19 мая 1837 года был выпущен на свободу, сохранив воинское звание и награды...
Царь знал, что покойный Поэт нарушил закон, но он знал и другое: Пушкин, «имя которого принадлежит будущему», защищал свою честь, которая - дороже жизни. Потому Император по-человечески пренебрег законоотступничеством, которое, как Правитель, должен был пресекать и карать.
Царская милость – не только право, но и долг, обязанность. И в этом случае, как и во многих других, Царь-Христианин явил свое монаршее милосердие.
http://боханов.рф/index.php?option=com_content&view=article&id=34:poet&catid=12&Itemid=111
