Алла Анатольевна Новикова-Строганова –
доктор филологических наук, профессор
«Чтоб был евангельский закон не тщетным словом…»
(230-лет П.А. Вяземскому)
Часть 2
«Даёт молитва крылья…»
Художественный мир Вяземского не только обогащает наше представление о Пушкине, является не просто отражением пушкинского творчества, но имеет вполне самостоятельный, оригинальный характер, отличается неповторимой индивидуальностью. К сожалению, его поэзия сейчас почти забыта. Остался на слуху романс на стихи Вяземского «Ещё тройка» (<1834>), но не каждый вспомнит имя автора текста:
Тройка мчится, тройка скачет,
Вьётся пыль из-под копыт…
Примечательно, что романс этот стал народной песней.
В лирике Вяземского русскость, народность отразились с особой силой. Красочный тому пример – стихотворение «Масленица на чужой стороне» (1853), написанное в Дрездене в масленичные дни. Один из любимейших русских народных праздников перед Великим Постом – масленица с её всеобщим весельем, забавами, традиционными блюдами, щедрым хлебосольством, когда пир горой, пир на весь мир, – становится у Вяземского приметой родины, расцвеченным яркими красками знаком широты русской души:
Скоро масленицы бойкой
Закипит широкий пир,
И блинами, и настойкой
Закутит крещёный мир.
В честь тебе и ей Россия,
Православных предков дочь,
Строит горы ледяные
И гуляет день и ночь.
Игры, братские попойки,
Настежь двери и сердца!
Пышут бешеные тройки,
Снег топоча у крыльца.
Масленица в Германии, которую наблюдал Вяземский, не идёт ни в какое сравнение с размахом русского праздника. Поэт даже предположил, что масленица забрела в «бусурманский край» по ошибке:
Из-за льдистого Урала
Как сюда ты невзначай,
Как, родная, ты попала
В бусурманский этот край?
Здесь ты, сирая, не дома,
Здесь тебе не по нутру;
Нет приличного приёма,
И народ не на юру.
Чем твою мы милость встретим?
Как задать здесь пир горой?
Не суметь им, немцам этим,
Поздороваться с тобой.
Картины раздольной русской масленицы противопоставлены филистерской узости иноземцев:
Разгулялись город, сёла,
Загулялись стар и млад,
Всем зима – родная гостья,
Каждый масленице рад,
Нет конца весёлым кликам,
Песням, удали, пирам.
Где тут немцам-горемыкам
Вторить вам, богатырям?
<…>
Не напрасно дедов слово
Затвердил народный ум:
«Что для русского здорово,
То для немца карачун!»
С истинным праздничным духом «масленицы-сударки» несовместимы чёрствая расчётливость, педантичная скупость:
Сани здесь – подобной дряни
Не видал я на веку;
Стыдно сесть в чужие сани
Коренному русаку.
Нет, красавица, не место
Здесь тебе, не обиход,
Снег здесь – рыхленькое тесто,
Вял мороз и вял народ.
Чем почтят тебя, сударку?
Разве кружкою пивной,
Да копеечной сигаркой,
Да копчёной колбасой.
Непринуждённый, шутливый тон произведения воссоздаёт весёлую атмосферу русских масленичных гуляний, противоположную суховато сдержанной манере чужеземцев. В финале стихотворения, отдавая должное бесспорным достижениям в науке, философии, экономике и проч. у немцев, поэт делает окончательный вывод не в их пользу:
Немец к мудрецам причислен,
Немец – дока для всего,
Немец так глубокомыслен,
Что провалишься в него.
Но, по нашему покрою,
Если немца взять врасплох,
А особенно зимою,
Немец – воля ваша! – плох.
Не только как искромётный острослов и шутник явил себя в поэзии Вяземский. На другом полюсе его творчества – стихи высокого духовного строя, целое созвездие молитвенных произведений.
В стихотворении «Святая Русь» (1848) поэт, осознавая себя нераздельной частью родной земли, горячо молится о любимой родине:
Как в эти дни годины гневной
Ты мне мила, Святая Русь!
Молитвой тёплой, задушевной,
Как за тебя в те дни молюсь!
Патриотические чувства достигают особой силы в финале произведения – в лирическом обращении-призыве к отчизне всегда соответствовать именованию «Святая Русь»:
О, дорожи своим залогом!
Блюди тобой избранный путь,
И пред людьми и перед Богом,
Святая Русь, – святою будь!
О, будь всегда, как и доныне,
Ковчегом нашим под грозой,
И сердцу русскому святыней,
И нашей силой пред враждой!
Дом Вяземских в Москве
Как чистую высшую правду расценил это стихотворение В.А. Жуковский (1783–1852) в письме к Вяземскому: «Твои стихи не поэзия, а чистая правда. Но что же поэзия, как не чистая высшая правда? Твои стихи – правда потому, что в них просто, верно, без всякой натяжки, выражается то, что глубоко живёт в душе, не подлежит произвольному умствованию».
В то же время в стихотворении «Молитвенные думы» (1821) Вяземский выразил отчётливое понимание того, что своей принадлежностью к православному народу кичиться нельзя:
Не дай нам Бог во тьме и суете житейской,
Зазнаться гордостью и спесью фарисейской,
Чтоб святостью своей, как бы другим в упрёк,
Хвалиться, позабыв, что гордость есть порок.
Русь именуется святой не потому, что в ней всё свято. Но потому, что духовные «немощи и язвы» кающихся врачуются Христом:
Им немощи свои и язвы прикрывая,
И грешный наш народ, хоть в искушеньях слаб,
Но помнит, что он сын Креста и Божий раб.
Православный народ, преодолевая искушения, призван неустанно стремиться к святости:
Что Промысла к нему благоволеньем явным
В народах он слывёт народом православным.
Но этим именем, прекраснейшим из всех,
Нас Небо облекло, как в боевой доспех.
Чтоб нам не забывать, что средь житейской битвы
Оружье лучшее – смиренье и молитвы.
Святая Русь – это не только данность, но и задание «в назиданье нам, в ответственность, в завет»:
Не в славу, не в почёт, народные скрижали,
Родную нашу Русь святой именовали.
А в назиданье нам, в ответственность, в завет.
Чтоб сберегали мы первоначальных лет
Страх Божий, и любовь, и чистый пламень веры.
Чтоб добрые дела, и добрые примеры,
В их древней простоте завещанные нам,
Мы цельно передать смогли своим сынам
Сокровенный разговор души с Богом, исповедание православной веры, проповедь христианских ценностей выразились в стихотворных молитвах Вяземского с проникновенной глубиной религиозных переживаний.
В стихотворении «Молись» (1840) поэт призывает к «молитве непрестанной» – в соответствии с апостольским наставлением: «Непрестанно молитесь» (1 Фес. 5: 17); размышляет о таинственной силе её благодати:
Молись! Даёт молитва крылья
Душе, прикованной к земле,
И высекает ключ обилья
В заросшей тернием скале.
Она – покров нам от бессилья.
Она – звезда в юдольной мгле.
В то же время нужен особый склад духовный, чтобы «всякою молитвою и молением молиться на всякое время духом» (Еф 6:18). Вяземский осознаёт, что это дано не каждому, особенно людям светского круга, далеко отстоящего от народа, от его безыскусственной, осердеченной веры в Христа. Именно об этом – «Молитвенные думы» поэта:
Когда земной соблазн и мира блеск и шум,
Как хмелем обдают наш невоздержный ум,
Одна молитвою навеянная дума
Нас может отрешить от суеты и шума,
Нас может отрезвить, хоть мельком, хоть на миг,
От уловивших нас страстей, от их вериг,
Которые, хотя и розами обвиты,
В нас вносят глубоко рубец свой ядовитый.
В эпиграфе к этому стихотворению – обращение к Пушкину и перекличка с его известной строкой из «Евгения Онегина»: «Пушкин сказал: “Мы все учились понемногу Чему-нибудь и как-нибудь”. Мы также могли бы сказать: “Все молимся мы понемногу Кое-когда и кое-как”. (Из частного разговора)». Здесь обобщённая характеристика высшего сословия, зачастую только формально причисленного к Церкви, говорит о его теплохладности, то есть духовной и душевной вялости, безответственности, когда стоит вопрос о нравственном выборе между добром и злом. Согласно определению святителя Феофана Затворника, это «стояние между добром и злом, между жизнью безбожного мира и жизнью в истинной вере, между святостью и грехом, между Христом и сатаною». Такое духовное устроение отвергается Господом: «знаю твои дела; ты ни холоден, ни горяч; о, если бы ты был холоден или горяч! Но, как ты тёпл, а не горяч и не холоден, то извергну тебя из уст Моих» (Откр. 3: 15–16).
Вяземский весьма болезненно ощущал ущербность так называемого просвещённого сословия, отравленного равнодушием и разъедающим душу скепсисом:
Наш разум, омрачась слепым высокомерьем,
Готов признать мечтой и детским суеверьем
Всё, что не может он подвесть под свой расчёт.
Но высокомерная человеческая самость, разумность без Бога не что иное как безумие («Рассудительный наш век На рассудке помешался…»), слепое суеверие. Одним разумом без веры невозможно постичь загадки и тайны бытия, «всё недоступное в душе и в мире»:
Но разве во сто крат не суеверней тот,
Кто верует в себя, а сам себе загадкой,
Кто гордо оперся на свой рассудок шаткий
И в нём боготворит свой собственный кумир.
Кто, в личности своей сосредоточив мир,
Берётся доказать, как дважды два – четыре,
Всё недоступное ему в душе и в мире?
Поэт призывает не смотреть на простой народ свысока. Наоборот, знатным господам, которые порой стыдятся прилюдно осенить себя крестом, чтобы не стать вровень с простолюдинами, следует учиться у низших сословий высоте горячей искренней веры.
Хотел бы до того дойти я, чтоб свободно,
И тайно про себя, и явно, всенародно,
Пред каждой церковью, прохожих не стыдясь,
Сняв шляпу и крестом трикратно осенясь,
Оказывал и я приверженность святыне.
Как делали отцы. Как делают и ныне
В сердечной простоте смиренные сыны,
Все боле с каждым днём нам чуждой старины.
<…>
А мы, рабы сует. Под их тяжёлой ношей,
Чтоб свет насмешливый не назвал нас святошей,
Чтоб не поставил нас он с чернью на ряду,
Приносим в жертву Крест подложному стыду.
Но Христос говорит: «кто постыдится Меня и Моих слов в роде сем прелюбодейном и грешном, того постыдится и Сын Человеческий, когда приидет в славе Отца Своего со святыми Ангелами» (Мк. 8: 38).
В русском народе крестное знамение творится постоянно:
Обычай, искони сочувственный народу.
Он с крестным знаменем прошёл огонь и воду,
Возрос и возмужал средь славы и тревог.
Не угасает и молитва как насущная потребность общения души с Богом. Тем же, кто пока не способен молиться всем сердцем своим и всею душою своею и всем разумением своим (ср. Мф. 22: 37), следует просить Господа о даровании искренней и чистой молитвы. Таково задушевное, трепетное стихотворение Вяземского «Молитва Ангелу-хранителю». Переложенное на музыку, оно стало духовным песнопением, популярным в наши дни:
Научи меня молиться, добрый Ангел, научи:
Уст твоих благоуханьем чувства чёрствые смягчи!
Да во глубь души проникнут солнца вечного лучи,
Да в груди моей забьются благодатных слёз ключи!
Дай моей молитве крылья, дай полёт мне в высоту,
Дай мне веры безусловной высоту и теплоту!
Неповинных, безответных дай младенцев чистоту
И высокую, святую нищих духом простоту!
Дай, стряхнув земные узы, с прахом страннических ног,
Дай во мне угаснуть шуму битв житейских и тревог.
Да откроется Тобою мне молитвенный чертог,
Да в одну сольются думу смерть, бессмертие и Бог!
«В наших немощах, в унынии бессилья» надо молиться также об укреплении веры. Даже святые апостолы – сподвижники Христа в Его земной жизни – просили об этом: «И сказали апостолы Господу: умножь в нас веру» (Лк. 17: 5). Только вера и молитва даруют душе окрылённость, христианское упование на «жизнь вечную» (Ин. 17: 2):
Иль в наших немощах, в унынии бессилья
Подчас не нужны нам молитвенные крылья?
Чтоб сеять мрак и сон с отягощенных вежд.
Чтоб духом возлетать в мир лучший, в мир надежд,
Мир нам неведомый, но за чертой земною
Мир, предугаданный пророческой тоскою?
Православное миросозерцание, мудрость христианского философа, личный духовный опыт Вяземского, его внутренняя работа над собой, смиренное, покаянное воззвание к Богу проявились во многих стихах: «Жизнь» («Жизнь для жизни нам дана. <…>
Познавать Творца в творенье,
Видеть духом, сердцем чтить –
Вот в чём жизни назначенье,
Вот что значит в Боге жить!»);
«Жизнь – таинство», «Сознание» («Как много праздных дум, а подвигов как мало!»), «Утешение» («Пред Господом Богом я грешен. И кто же не грешен пред Ним?»), «Церковная молитва», «Любить. Молиться. Петь», «Вхожу с надеждою и трепетом в Твой храм…» и других. Стихотворение «Чертог Твой…» явилось поэтическим переложением великопостной молитвы «Чертог Твой вижду, Спасе мой, украшенный, и одежды не имам, да вниду вонь: просвети одеяние души моея, Светодавче, и спаси мя»:
Чертог Твой вижу, Спасе мой,
Он блещет славою Твоею, –
Но я войти в него не смею,
Но я одежды не имею,
Дабы предстать мне пред Тобой.
О, Светодавче, просвети
Ты рубище души убогой,
Я нищим шёл земной дорогой:
Любовью и щедротой многой
Меня к слугам Твоим причти.
Поэт говорит здесь о собственной нищете духовной, о «рубище души убогой», не имеющей светлого покрова праведности, чтобы достойно предстать перед Творцом.
«Мои мысли лежат перемешанные, как старое наследство, которое нужно было бы привести в порядок. Но я до них уже не дотронусь; возвращу свою жизнь Небесному Отцу; скажу ему: “Прости мне, о Боже, если я не умел воспользоваться ею; дай мне мир, который не мог я найти на земле. Отец! Ты единая благость! Ты прольёшь на меня одну каплю сей чистой и Божественной радости”», – так в шестой записной книжке (1828–1829) представлял себе Вяземский свою последнюю молитву на пороге инобытия. Но впоследствии его «перемешанные мысли» облеклись в совершенную поэтическую форму: в душе, «настроенной к созвучию с прекрасным», в полный голос зазвучали «три вечные струны: молитва, песнь, любовь!»
Бывают дни, когда молиться так легко,
Что будто на душу молитвы сходят сами.
Иль Ангел, словно мать младенцу на ушко,
Нашёптывает их с любовью и слезами.
Но в то же время поэт признаётся:
Бывают дни, когда мрак на душе лежит:
Отяжелевшая и хладная, как камень,
Она не верует, не любит, не скорбит,
И не зажжётся в ней молитвы тихий пламень.
Вяземский описывает состояние «окамененного нечувствия», об избавлении от которого молился святитель Иоанн Златоуст: «Господи! Избави мя всякого неведения и забвения и малодушия, и окамененнаго нечувствия. Господи! Даждь ми слезы, и память смертную, и умиление». Эта молитва, вдохновившая поэта на создание собственного молитвословия, стала эпиграфом к стихотворению «Молитва». Здесь лирическая исповедь кающейся души явилась свидетельством горячего, но не реализованного желания духовного христианского совершенствования. Поэт страшится греха теплохладности, «окамененного нечувствия», сомнений, которые полностью его не оставляют. Для их преодоления испрашивает Вяземский высшей помощи:
Хранитель Ангел мой! Не дай мне в эти дни
Пред смертью испытать последнее сомненье…
Но тёплых чувств во мне источник обнови,
Когда остынет он в дремоте лени томной;
Дай умиленье мне молитвы и любви,
Дай память смертную, лампаду в вечер тёмный.
