Российская Империя после мятежа декабристов. Император Николай I
События конца 1825 года явились потрясением имперской государственной системы и оказали сильное воздействие на умонастроения современников как в России, так и за границей. Еще совсем недавно казалось, что держава царей стоит прочно и нерушимо, что ее обошли стороной ветры социальных перемен и политических пертурбаций, сотрясавших Западную Европу с конца XVIII века. В этот период европейская консервативная мысль начала воспринимать Россию надежным защитником христианской традиции и исторического порядка.
В 1811 году известный французский католический философ Жозеф де Местр (1753-1821), бывший ранее посланником Сардинского короля в Петербурге, заключал: "Я все более убеждаюсь, что для России не годится правительство, устроенное по нашему образцу, и что философические опыты Его Императорского Величества (имеется в виду император Александр I - А.Б.) закончатся возвращением народа к первоначальному его состоянию - в сущности, это и не столь уж большое зло. Но ежели сия нация воспримет наши ложные новшества и будет противиться любому нарушению того, что захочет называть своими конституционными правами, если явится какой-нибудь университетский Пугачев и станет во главе партии, если весь народ придет в движение и вместо азиатских экспедиций начнет революцию на европейский манер, тогда я не нахожу слов, чтобы выразить все мои на сей счет опасения".
Декабрьский мятеж 1825 года показал, что смутные опасения философа были не беспочвенны, что и в России обнаружились силы, настроенные на радикальные социальные переустройства. Ничего подобного в русской истории еще не случалось. На протяжении веков все прямые или косвенные выступления против власти, многочисленные заговоры, восстания и мятежи так или иначе, но вращались вокруг вечной русской дилеммы: царь плохой - царь хороший. И только декабризм в своем экстремальном варианте (П.И.Пестель) впервые поставил проблему совершенно иначе, исключив фигуру коронованного самодержавного правителя из грядущего государственного устроения.
Хотя в буквальном смысле лидерами мятежа на Сенатской площади и не являлись "университетские Пугачевы", но главные теоретики и руководители декабризма явно ощутили на себе воздействие антихристианского "философизма", сокрушавшего на Западе церковные авторитеты и социальные ранги. И если для Западной Европы утверждение утилитарной буржуазной философии, актуализировавшейся в политическом действии под лозунгом эгалитаризма, было исторически обусловленным, то в России, где не существовало аналогичных исторических условий, прокламирование подобных идей воспринималось людьми государственного склада ума вещью не только недопустимой, но и преступной по отношению к России. Ярче всех подобное восприятие выразил самый видный интеллектуал той поры Н.М.Карамзин. Он назвал выступление декабристов "нелепой трагедией наших безумных либералистов" и признавался, что во время событий он, "мирный историограф, алкал пушечного грома, будучи уверен, что не было иного способа прекратить мятеж", так как "ни крест, ни митрополит не действовали". Невозможно представить, каким бы историческим путем двигалась Россия, не случись "нелепой трагедии" 1825 года, но невозможно сомневаться, что отзвук ее ощущался довольно долго и многое определил в последующее тридцатилетие, когда главой Российской империи являлся император Николай I.
Противостояние между исторической традицией социальной иерархии и либерально-демократической унификацией стало постепенно выкристаллизовываться в политическое противостояние между Россией и Западной Европой, олицетворяемой в первую очередь Великобританией и Францией. Очень точно эти представления отразило в 1848 году высказывание поэта, дипломата и мыслителя Ф.И.Тютчева: "Давно уже в Европе существуют только две силы - революция и Россия". Сходных представлений придерживались в то время многие представители русского истеблишмента, и в первую очередь сам царь, вскоре после восшествия на престол заявивший: "Революция на пороге России, но клянусь, она не проникнет в нее, пока во мне сохранится дыхание жизни, пока, Божией милостью, я буду императором".
Несмотря на победу над Наполеоном и формальное существование Священного союза, России приходилось все чаще и чаще ощущать в Европе свое политическое одиночество. Монархические союзники царской империи - Пруссия и Австрия - скорее выступали в роли династических партнеров, преследуя в политике собственные цели, которые нередко не только не корреспондировались с интересами России, но порой были им враждебны.
Уже в XVIII веке с развитием гражданских свобод и распространением в ряде европейских стран неподцензурных изданий критика царской империи становится одним из отличительных признаков либерализма и демократизма. Такие настроения могли совпадать с видами власть имущих в той или иной стране в данный период или нет, но в большинстве случаев "симфония представлений" наблюдалась. Война с Наполеоном и его разгром на какой-то момент почти прекратили критику "русского монстра", но прошло немного времени, и она вспыхнула с новой силой. Русофобия превращается в факт политической жизни в первую очередь в Англии.
Именно с конца 20-х, но особенно в 30-е годы XIX века в Англии и во Франции нападки на "деспотическую", "агрессивную", "коварную" и "жестокую" Россию становятся общепринятыми. Характерный образец западноевропейских представлений той поры явила получившая широкую известность книга путешественника и литератора маркиза де Кюстина (1790-1857) "La Russe en 1839". Пробыв несколько недель в России, где его принимали с искренним радушием, маркиз написал сочинение, где подверг беспощадной критике не только сановно-придворный мир, но и ошельмовал весь культурный облик России, ее исторические и духовные ценности. Вердикт морального осуждения у де Кюстина непререкаем: "Россия, думается мне, единственная страна, где люди не имеют понятия об истинном счастье. Во Франции мы тоже не чувствуем себя счастливыми, но мы знаем, что счастье зависит от нас самих; в России оно невозможно". Это писал человек, дед и отец которого сложили свои головы на гильотине. Известный американский историк русского происхождения Георгий (Джордж) Вернадский (1887-1973), говоря о книге маркиза, заключил, что она - "озлобленный памфлет, направленный против России, Русской Церкви, Русского Государства, Русского Народа". В коммерческом успехе этой книги американский профессор увидел "одно из звеньев большой цепи европейского русофобства".
Русофобия становится не просто фактом общественной жизни, но и превращается в фактор политического действия. Россия оставалась и фактически, и по своему национально-государственному самосознанию страной православной, что издавна служило объектом ее шельмования в странах католического мира. И со страниц печати, и из уст политических деятелей постоянно звучали голоса "об агрессивном курсе" в мировых делах, хотя, казалось бы, уж кто, как не Россия, став главной силой, сокрушившей наполеоновскую деспотию, одна фактически ничего не приобрела в результате этой победы. Не потребовала для себя ни новых территорий, ни имущественных компенсаций, ни финансовой контрибуции. Самое удивительное, что об этом не только не вспоминали в Лондоне, но о таком беспримерном в мировой политике благородстве очень быстро забыли и в Париже.
События первого десятилетия царствования Николая I - утверждение России в Закавказье и ликвидация широкой автономии Польши - дали западноевропейским антирусским страхам и предубеждениям новый мощный толчок, невзирая на то, что дипломатия России и письменно и устно неустанно уверяла западные державы, что никаких экспансионистских намерений в Европе не имеет. Показательный в этом смысле обмен мнениями произошел между царем и послом США в Петербурге Далласом в конце 1837 года. На замечание Николая I, что "он никогда не стремился извлечь для себя выгоду из затруднительного положения другой державы, а между тем все обвиняют его в политике насилия", посол североамериканской республики заметил: "Вы так могущественны, что вполне естественно внушаете зависть". На это повелитель России ответил: "Да, мы могущественны, но нам сила нужна для обороны, а не для нападения". Но русским заверениям не верили, отвергая наперед все предложения России, направленные на стабилизацию мировой обстановки.
Когда во время визита в Англию в 1844 году русский царь предложил правительству Ее Величества заключить международный пакт по поводу будущего Турции с целью "избежать мировой войны", причем в доказательство отсутствия у России экспансионистских намерений особо предлагал письменно "отказаться от любых притязаний на территорию Турции", - это предложение не вызвало никакого отклика.
Невзирая на явное и тайное к себе нерасположение, за время правления Николая I Россия просто с какой-то маниакальной настойчивостью стремилась установить дружеские отношении с Великобританией. Она готова была для этого пойти невероятно далеко по пути политических и дипломатических уступок в самом спорном и самом главном вопросе мировой политики, касавшемся судьбы Турецкой империи. Русская идея о создании национального турецкого государства в Малой Азии под опекой и при поддержке великих держав, в первую очередь Великобритании и России, неизменно наталкивалась на враждебное противодействие в Лондоне, где поддержка разлагающейся империи Османов являлась одним из краеугольных камней английской политики. Враждебное восприятие России обернулось в конце концов тем, что к концу XIX века в Великобритании вдруг осознали, что реальным и самым мощным ее мировым противником является не Россия, а стремительно набиравшая силу Германская империя; все многолетние антирусские инспирации Лондона вели лишь к его политической изоляции. Ошибочность подобного курса с горечью признал премьер-министр Великобритании лорд Солсбери. Выступая в палате лордов 19 января 1897 года, он сказал: "Я вынужден заявить, что если вы попросите меня оглянуться назад и объяснить настоящее через прошлое, возложить на эти плечи ответственность за трудности, в которых мы сейчас оказались, я скажу, что альтернатива была в 1853 году, когда предложения императора Николая были отвергнуты. Многие члены этой палаты остро почувствуют суть ошибки, которую мы сделали, если я скажу, что мы поставили все наши деньги на хромую лошадь". Но "хромая лошадь" продолжала участвовать в мировой гонке, теперь уже признавая своими новыми хозяевами не давних покровителей с берегов туманного Альбиона, а новых претендентов на мировое лидерство с берегов Шпрее.
Император Николай Павлович родился 25 июня 1796 года в Царском Селе. Он был третьим из четырех сыновей императора Павла I.
Николай Павлович потерял отца, когда ему не исполнилось и пяти лет. Конечно, он не ведал о заговоре и не имел о том событии никаких личных впечатлений. Но с молодых лет он знал одно наверняка: как у второго брата царствующего Александра I у него не было никаких шансов стать царем. Он об этом никогда не думал и не мечтал. Лишь летом 1819 года случилось непредвиденное событие: во время семейного разговора Александр I сказал Николаю, что тому со временем предстоит стать царем. Этот разговор оказался совершенно неожиданным и потряс молодого Великого князя, который стал с жаром убеждать императора, что "не чувствует в себе сил и духу", чтобы служить столь великому делу, и в конце концов разрыдался. Александр I свернул беседу на эту тему и больше к ней не возвращался. Постепенно Николай Павлович успокоился и о возможности своего воцарения не размышлял.
Ему нравилось военное дело, а другие предметы особого интереса не вызывали. Например, занятия по политэкономии и правоведению навевали лишь скуку. Позднее Николай I вспоминал, что на этих уроках "мы или дремали, или рисовали какой-нибудь вздор, иногда собственные их карикатурные портреты, а потом к экзаменам выучивали кое-что в долбежку, без плода и пользы для будущего", и считал, что "общие предметы или забываются, или не находят приложения в практике".
Хотя Николай и не числился наследником, Александр I приобщал младшего брата к государственным делам с ранней юности. В 1814 году семнадцатилетний Великий князь вместе с императором въезжал в Париж, а затем присутствовал на Венском конгрессе четырех великих держав - победительниц Наполеона. Позже он сопровождал брата-венценосца в его визитах в Англию, Австрию, Пруссию. Именно в Пруссии, еще в 1814 году, Николай встретил и влюбился в юную дочь короля Фридриха Вильгельма III Шарлотту (полное имя - Фредерика-Луиза-Шарлотта-Вильгельмина), на которой через три года и женился. Венчание состоялось 1 июля 1817 года в церкви Зимнего дворца, а 17 апреля следующего года на свет появился их первенец Александр - будущий император Александр II.
Прусская принцесса приняла православие и получила в России имя Александры Федоровны (1798-1860). Она приходилась родной сестрой первому императору (с 1871 года) Германской империи Вильгельму I. Мать Николая Павловича - императрица Мария Федоровна - тоже была немкой по рождению (принцесса Вюртембергская), и родственные узы связывали Николая I неразрывно с Германией. Однако особого расположения к немцам у него не было. В детские годы его няней была англичанка, привившая ему вкус и интерес к английским нормам, привычкам. Будущий царь с ранних пор выказывал интерес к Англии.
Зимой 1816-1817 года Николай Павлович несколько месяцев провел в Англии. Здесь он вел жизнь светского человека, трогательно опекаемый королем Георгом III и героем войны с Наполеоном герцогом Веллингтоном. Однако уже тогда, помимо балов, вечерних приемов, торжественных обедов и скачек, у будущего царя проявилась тяга и к серьезным занятиям. Он посещал арсеналы, верфи, угольные шахты, промышленные предприятия, тюрьмы и больницы. Интерес к этим "скучным вещам" Николай проявлял неподдельный, что озадачивало хозяев. Герцог Веллингтон, ставший для Великого князя добровольным гидом, однажды не удержался и шутливо заметил, что, очевидно, "Его высочество готовится к роли правителя". На самом деле о подобном русский гость и не помышлял.
Николай Павлович любил всякие технические приспособления, машины, вообще все то, что тогда называлось "техникой", а общепризнанной "мастерской мира" была в то время Англия. Все сообщения о новых изобретениях и технических усовершенствованиях неизменно привлекали его внимание. Когда начали строиться первые железные дороги в Англии, Николай Павлович сразу же решил, что "умная железка" должна появиться и в его царстве. Уже в 1837 году в России была открыта для движения первая железная дорога, связавшая Петербург с Царским Селом, протяженностью 27 километров. При нем же была построена и протяженнейшая для своего времени (более 600 километров) железнодорожная магистраль Москва-Петербург. Ее строили около десяти лет, а движение по ней началось в 1851 году. По имени царя дорога получила название Николаевской. Еще раньше, в 1831 году, по желанию императора в Петербурге было открыто высшее техническое учебное заведение - Технологический институт, ставший крупнейшим центром подготовки технических специалистов в России.
Целый ряд других начинаний и учреждений осуществился благодаря воле царя. В 1826 году был открыт Румянцевский музей в Санкт-Петербурге (с 1861 года - в Москве), в 1832 году - Зоологический музей, а в 1834 году начал действовать университет Святого Владимира в Киеве. Через несколько лет, в 1839 году, под Петербургом была открыта крупнейшая в мире Николаевская (Пулковская) обсерватория.
Николая Павловича с детства отличала одна характерная черта, многое определившая и в политике империи: предельная аккуратность, даже педантизм, в исполнении всех норм и правил. Он знал назубок все воинские уставы, неукоснительно их исполнял, владел в совершенстве искусством светского поведения, до мельчайших подробностей соблюдал все требования писаных и неписаных правил. Того же требовал и от других. Но эта, как казалось многим, "мелочность" раздражала и возмущала. После правления мягкого и снисходительного Александра I правление его младшего брата многим казалось "слишком жестким".
Царь же считал иначе и при исполнении закона ни для кого не делал исключений. Характерный в этом отношении случай произошел в 1830 году, когда в некоторых местностях империи разразилась эпидемия холеры. Из уважения к правилам, им же утвержденным, монарх, возвращаясь из поездки по России в Петербург, как "простой смертный" безропотно 11 дней просидел в Твери в карантине.
Воцарение Николая I сопровождалось смутой, кровавыми событиями, и это несчастье навсегда запечатлелось в его памяти. Вскоре после воцарения император, имея в виду 14 декабря 1825 года, сказал французскому послу графу Лаферроне: "Никто не в состоянии понять ту жгучую боль, которую я испытываю и буду испытывать всю жизнь при воспоминании об этом дне". В период своего правления он прилагал немало усилий, чтобы не допустить никакой деятельности, направленной против власти.
Николай I никогда не сомневался, что самодержавная, - "Богом данная" власть царя - необходимая форма правления в России. В отличие от старшего брата Александра I, никогда не испытывал влечения к модным европейским теориям социального устройства жизни, терпеть не мог "всякие там конституции и парламенты", которые приводили лишь к хаосу и нарушали древнейший принцип законной, легитимной власти коронованных правителей. Однако это не означало, что царь не видел несовершенств самодержавной системы, которые стремился искоренить не введением принципиально новых органов управления, не путем коренного реформирования учреждений, а, как ему казалось, единственно верным путем - совершенствованием существующего государственного механизма.
Он был способен проявить участие, снисходительность и поддержать талантливое начинание. В 1826 году во время коронации в Москву был вызван из ссылки А.С.Пушкин, с которого царь еще раньше снял опалу, заметив тому: "Ты будешь присылать ко мне все, что сочинишь, - отныне я буду сам твоим цензором". Потом по этому поводу много возникло домыслов, но в ту эпоху подобное заявление свидетельствовало о том, что поэт признан государем, властью, что сразу же повысило к нему интерес всей "читающей публики".
И в биографии другого русского художественного гения Николай I оставил заметный след. Когда Н.В.Гоголь написал в 1836 году комедию "Ревизор", где едко высмеивались нравы и быт провинциального чиновничества, то многие увидели в ней "крамольное" произведение, подрывающее "основы власти". Царь же разрешил постановку пьесы на сцене, сам ее посмотрел и заметил, что "мне в ней больше всех досталось".
Два печальных рубежа очерчивают правление Николая I: мятеж на Сенатской площади - в начале и неудачная Крымская кампания - в конце. Между ними заключен почти тридцатилетний период существования России, когда ее верховным земным управителем являлся человек, неколебимо веривший в Провидение и склонявшийся перед порой неизъяснимой и непостижимой волей Творца.
Николай I неоднократно сам формулировал свое миропонимание вообще и властепонимание в частности, всегда неизменно отдавая абсолютный приоритет воле Всевышнего. После Петра I это был, пожалуй, не просто "религиозно настроенный", но именно религиозно мысливший правитель. Исходные принципы своего жизнепонимания император оглашал и публично, например в 1844 году перед католическим клиром. "Достаточно знаю, - восклицал Николай I, - как далеко простирается моя императорская власть и как далеко может подвинуться, не нарушая вашего исповедания, и потому-то именно требую приверженности и повиновения, и тем более должен требовать, что сие повелевает вам Сам Бог, пред Которым я должен буду ответствовать за благополучие вверенного мне народа".
Мировоззрение монарха отличалось той ясной простотой, которая вообще так характерна для сознания традиционного православного христианина. Почитание семейных и государственных традиций, безусловное подчинение абсолютному нравственному Закону являлось для Николая I не просто нормой поведения. Это была органическая природа его личности.
Личность Николая I не "по должности", а реально являлась фокусом традиционного миропонимания на переломном рубеже бытового общественного сознания, когда вполне отчетливо стали обозначаться признаки его дисперсной ориентированности. Император целиком принимал национально-государственное предание, те ценности, которые являлись таковыми в прошлом и, как представлялось, должны были оставаться таковыми же и впредь. Это не являлось рецепцией бессознательного рефлекса; это был вполне осознанный выбор. Отсюда - преклонение царя перед Н.М.Карамзиным как перед человеком, написавшим историю, "достойную Русского народа". Отсюда же - и слезы самодержца при звуках национального гимна "Боже, Царя храни!", написанного по его заказу, в соответствии с его желанием: в создаваемом произведении должна звучать музыка, близкая к молитве.
Христианское миропонимание обусловливало надмирное понимание царского служения, которое буквально воспринималось как священное служение. Когда настал роковой для Николая Павловича час, приближения которого он никогда не желал, но о возможности которого был осведомлен, - занятие прародительского престола, то он воспринял это как тяжелейшее испытание. "Молись за меня Богу, дорогая и добрая Мари, - писал он в самый день 14 декабря 1825 года старшей сестре Марии Павловне (1786-1859), - пожалейте несчастного брата - жертву воли Божией и двух своих братьев! Я удалял от себя эту чашу, пока мог, я молил о том Провидение, и я исполнил то, что мое сердце и мой долг мне повелевали. Константин, мой Государь, отверг присягу, которую я и вся Россия ему принесли. Я был его подданный, я должен был ему повиноваться".
Один из известных государственных деятелей эпохи Николая I граф П.Д.Киселев (1788-1872) привел в своих воспоминаниях чрезвычайно показательные высказывания императора, в полной мере раскрывающие "царскую философию": "Никто не может вообразить, как тяжелы обязанности Монарха, какой это неблагодарный труд, но надо выполнять его, раз на то воля Божья... Я прежде всего христианин и подчиняюсь велениям Провидения; я часовой, получивший приказ, и стараюсь выполнить его как могу".
Православное мироощущение, органически присущее Николаю I, проявлялось постоянно, определяя его отношения к делам и людям даже в тех случаях, когда какие-то персоны ничего в душе, кроме отвращения, не вызывали. Казнь пятерых декабристов, состоявшаяся в июле 1826 года, явилась для царя окончанием того "ужаса", который он и его близкие пережили после принятия им короны. Мятеж на Сенатской площади никогда не изгладился из памяти, но особенно сильные чувства одолевали не только в момент декабрьских событий, но и в последующие месяцы дознания и суда. Когда же самодержавное правосудие свершилось, то царь, не сомневаясь в своей правоте казнить не раскаивавшихся преступников, смог разглядеть признаки благочестия даже у такого человека, как П.Г.Каховский (1797-1826), - не только преступника "по умышлению", но и убийцы. Именно он во время декабрьских событий смертельно ранил известного генерала графа М.А.Милорадовича и полковника Н.К.Стюрлера. В письме матери 13 июля 1826 года Николай I признавался: "Подробности относительно казни, как ни ужасна она была, убедили всех, что столь закоснелые существа и не заслуживали иной участи: почти никто из них не выказал раскаяния. Пятеро казненных перед смертью проявили значительно большее раскаяние, особенно Каховский. Последний перед смертью говорил, что молится за меня! Единственно его я жалею; да простит его Господь, да упокоит Он его душу!".
Император не скрывал своей радости, когда смог узреть проявления глубины православного чувства у людей, полная принадлежность которых православию не представлялась до конца очевидной. Здесь особо примечательны слова из письма в феврале 1837 году младшему брату, Великому князю Михаилу Павловичу (1798-1849), которые монарх произнес по адресу скончавшегося А.С.Пушкина: "Пушкин погиб и, слава Богу, умер христианином".
Идея ранга и преклонения перед авторитетом была присуща мировоззрению Николая Павловича всегда. В таком качестве он воспринимал не только закон сакральный, но и закон формальный, который не только сам утверждал, но и который достался ему по наследству от прежних царствований. Подобный пиетет царь со всей определенностью продемонстрировал во время "дискуссии" с папой Григорием XVI при посещении Рима в 1845 году. Возражая на сетования римского первосвященника по поводу ограничения католической церкви в России, самодержец заявил: "Ваше Святейшество, можете быть уверенными, что если Ваши сведения в самом деле справедливы, то будут приняты надлежащие меры. Я готов делать все, что в пределах моей власти. Однако существуют законы, которые так тесно связаны с основными узаконениями моего государства, что я не могу переделать первые, не становясь в противоречие со вторыми".
Любое общественное "своеволие" ни в каком случае не признавалось допустимым. В концентрированном выражении этот взгляд запечатлелся в собственноручной записке Николая I, составленной во время революционных потрясений в Пруссии в 1848 году. "Не ясно ли, - восклицал император, - что там, где более не повелевают, а позволяют рассуждать вместо повиновения, - там дисциплины более не существует; поэтому повиновение, бывшее до тех пор распорядительным началом, - перестало быть там обязательным и делалось произвольным. Отсюда происходит беспорядок во мнениях, противоречие с прошедшим, нерешительность насчет настоящего и совершенное незнание и недоумение насчет неизвестного, непонятного и, скажем правду, невозможного будущего".
Стремление Николая I привести облик власти в полное соответствие с народными, то есть с православными, представлениями было столь же искренним, сколь и недостижимым. Самодержавный романтизм монарха неизбежно должен был преодолеть вечную антиномию "желаемого" и "должного", с одной стороны, и "возможного" и "допустимого" - с другой, дававшую о себе знать и в Московском царстве, но в еще большей степени в эпоху Российской империи. Решить же эту нравственную сверхзадачу было не под силу даже такому сильному Правителю. Николай I, как "жертва воли Божией", награжден был "тяжелым крестом", получив себе в удел управление огромной империей, которая существовала в земном мире, для сильных мира которого Боговоплощенное Слово или значило очень мало, или не значило вообще ничего. Стараясь не только в личной жизни, но и в делах государственных, в сфере международной политики руководствоваться христианскими принципами, царь неизбежно ставил свою державу в положение часто весьма уязвимое. Веря в слово правителей "милостью Божией", стремясь поддерживать их, порой наперекор ходу событий, стараясь во всем и везде утверждать патриархальный порядок старшинства, внедрять повсеместно принцип подчинения авторитету, Николай I порой неизбежно оказывался проигравшим в нравственно несовершенном мире. Ошибки эти иногда оказывались крупными и непростительными - например, вооруженная поддержка погибавшей Австрийской монархии в 1849 году. Но, признавая неудачи императора, невозможно не отдать должное царю-христианину, одному из последних такого рода коронованных правителей в мировой истории.
Автор: Александр Боханов
