Если бы кто-то решил проникнуть в суть экзистенциальных борений человека, основанных на стремлении к единению, то понял бы, что это стремление обнаруживает душевную потребность человека в спокойствии. Очевидно, что внутренне раздробленный и разобщенный человек, по крайней мере тот, который стремится к целостности как главной жизненной цели, на самом деле ищет спокойствия. Если человек, разрываемый внутренними конфликтами, придет к душевному единству и собранности, то первым благом, которое он вкусит, будет спокойствие как результат внутренней гармонии его души. По этой причине аскетический образ жизни, уход в пустыню дают человеку, ищущему внутреннего единения, возможность получить благодаря уединению опыт аскетического спокойствия и ухода от всех мирских забот. И тогда человек сталкивается с не от мира сего реальностью, особенным состоянием спокойствия и психологического внутреннего уединения.
Согласно всеобщему представлению, в том числе и тех, кто хочет посвятить себя монашеству, спокойствие (исихия) монашеской жизни представляет собой уход от действительности, отречение от социальной жизни. Действительно, часто человек встает на путь монашества из-за внутреннего желания убежать, спрятаться, чтобы найти телесное и душевное спокойствие в отсутствии мирского шума и забот. В этом случае уставший, разочарованный иллюзиями, фальшивыми человеческими отношениями человек стремится защититься, успокоиться и отдохнуть в рамках монашеского института. Но в этом и заключается главный миф, который развенчивает Исаак Сирин в своих мощных и образных писаниях.
Согласно Исааку Сирину, аскетическая и монашеская бесстрастность (исихия) не является душевным отдохновением, гарантирующим довольство, расслабление нервной системы и духа. Это не беззаботность, не гедоническая восточная безмятежность. Монашество – это душевный труд, который на первых порах сопряжен с мучительными испытаниями и скорбью. Но постоянная сосредоточенность на внутреннем мире уничтожает все отрицательные стороны души и делает возможной трезвую оценку самого себя. В этом и заключается парадокс монашеской и аскетической безмятежности. Это спокойствие – вовсе не побег от мирских забот, не бессознательное стремление «дезертировать», но динамичная жизнь, полная аскезы и испытаний. Это некое неспокойное спокойствие.
Согласно Исааку Сирину, «спокойствие чувств умерщвляет внешнее и пробуждает внутреннее. При обращении к мирскому, ситуация обратная – внешние чувства пробуждаются, внутренние умирают». Иными словами, безмятежность пробуждает внутренние силы личности и вводит человека в тяжелую борьбу. Поэтому только тот, кто правильно понимает суть безмятежности (исихии) знает, на какой труд обрекает себя. Это знание сопровождает его во внутренней борьбе и помогает с терпением переживать все беспокойства аскетического спокойствия. Как кормчий судна наблюдает за звездами, чтобы держать правильный курс, так и монах должен «внутренне созерцать свой путь с целью получить знание о себе самом; с первого дня он отправляет себя в бурное море спокойствия, чтобы найти жемчужину на неисследованном дне этого моря».
Переживание аскетического спокойствия – это, можно сказать, постоянные опасные попытки погружения на «неисследованное дно» внутреннего мира. Это изнуряющая попытка найти в море внутреннего мира жемчужину самопознания и правильной самооценки.
Вся сложность этого внутреннего усилия ясно показывает, что ко «входу» в монастырскую тишину нужно относиться как к призыву Бога. «Посвящение себя Богу – великий дар», но «вхождение в тишину должно делаться с умом. Вникни в суть этого служения, не руководствуйся одним его названием». Стремление к монашеской жизни должно пониматься нами как Божий призыв, как небесный дар, как путь души, предопределенный для каждого истинного борца еще до того, как он начнет этот путь. Тот, кто призван «к тайному свидетельству, дабы удостоиться венца святости», обречен в великом труде вести непрерывную борьбу за самопознание и внутреннее очищение. Он встает на путь не спокойствия, а борьбы. Но сражаясь, он сможет обрести успокоение…!
В глубоком смысле, стремление к безмятежности предполагает беспрепятственную встречу и причастие Богу. Монах не предается отдыху, чтобы удовлетворить человеческую потребность в душевном спокойствии. Он пребывает в тишине, чтобы проложить свой собственный путь, который приблизит его к Богу, воссоединит с «небесным женихом Христом». Монахи и аскеты встают на путь очищения и познания внутреннего мира, диалога и единения с Богом.
Безусловно, духовно неопытного человека удивит это самопознание, полное борьбы, как необходимая предпосылка единения с Господом. Трезво мыслящий «воин» выбирает особенную и непростую тропу, чтобы получить возможность «ступить» на Небеса. Мирской человек не может с легкостью освободиться от критического мышления, когда сталкивается с глубоко погруженным в себя аскетом, ищущим жемчужину – переживание мистической Божественной любви.
Но, несмотря на это, опыт аскетической погруженности в себя в атмосфере духовной безмятежности, потрясает и изумляет наш растленный мирской дух. Поэтому, когда мы наблюдаем картины духовной аскетической безмятежности (исихии), мы наслаждаемся этим мистическим зрелищем, даже если не можем его понять. «Достойное делание исихии – пристанище тайн». Нас восхищает эта таинственная гавань, аскетическая тишина, в которой, по истине, и заключаются Небеса.
Прислушаемся с благочестием к голосу старца:
«Научись уходить в кладезь своего внутреннего мира и там ты найдешь Небеса. Заходя в один мир, обретаешь сразу оба. Лествица в Царствие Небесное прячется в твоей душе. Оставь грех и крестись в это Царство и найдешь внутри самого себя ступени, по которым туда поднимешься».
Этот образ скрывающегося внутри Царствия Божьего связан с долгим опытом пребывания в аскетической тишине. Это духовно ценные самопознание и самосозерцание, которые были достигнуты невообразимым душевным трудом и аскетическими практиками.
Кроме того, самосозерцание, вход в глубины внутреннего мира и личности – это посещение борющегося в безмятежности аскета храма, где обитает сам Святой Дух. «Тот, кто посещает свою душу, всякий раз радуется открытиям своего сердца. Но тот, кто заглядывает внутрь себя с разумом, видит сияние Духа. Это и есть наше внутреннее небо, и пусть оно будет чистым, и здесь ты увидишь сияющих ангелов».
Переживание этого удивительного погружения в свой внутренний мир означает абсолютное самосозерцание и абсолютное единение с самим собой. Одновременно это является удовлетворением стремления человека к высшему. Это переживание, представляющее собой противоположность того душевного успокоения, о котором говорил Камю, и есть ответ современному человеку, желающему обрести самого себя.
Человек, уходящий далеко от своей сущности, усугубляет свои внутренние конфликты и приводит себя к изнуряющей безысходности. В то время как тот, кто желает заглянуть внутрь себя и вернуться к своей сущности, находит таинственную тропу душевного единства и гармонии. Кроме того, он становится свидетелем невообразимых и неописуемых тайн, так как «тому, кто познал себя, открываются знание о других. Познавший себя – кладезь всех знаний». Именно поэтому «тот, кто удостоился лицезреть себя самого, превосходит тех, кто удостоился видеть ангелов». Таким образом, познание мира зиждется на познании личности. Посредством духовной жизни человек может достичь единства с самим собой. В этом аскетическом понимании тишины и спокойствия человек находит ответ на вопросы, поставленные Камю.
Камю потрясает и приводит в тупик так называемое «молчание мира». Мир не разговаривает с ним, так как ему или нечего сказать, или же он не может говорить по собственной воле. Молчание мира усугубляет внутреннюю изломанность личности и словно рассеивает ее по ветру, так как поиск единения и смысла бытия – это непрерывный труд, требующий колоссальных душевных сил, труд Сизифа. Миф о Сизифе олицетворяет для Камю мистический парадокс, который рождается из пропасти между стремлениями человека и молчанием мира.
Внимательное наблюдение за человеком техногенной эпохи и его неудовлетворенным стремлением к прогрессу и техническому развитию обнаруживает в нем многострадального Сизифа. Он трудится над прогрессирующим распадом собственной личности и приходит к парадоксу. Тишина и безмятежность – для него забытый опыт, по которому он тоскует в моменты озарения и самокритики. Как сможет этот человек остановить свой «сизифов» бег и прислушаться к тому, чему учит аскетическая безмятежность?
Это еще одна потрясающе «неспокойная» проблема.
Иоаннис Корнаракис, “Отблески святоотечественной пустыни в современном мире”, стр. 22-28, изд-во Пурнара, Салоники.
Перевод с новогреческого: редакция интернет-издания “Пемптусия”.
